Карен Перри - Невинный сон

Робин обернулась к нему и с неподдельной яростью крикнула:

– Заткнись же ты, ради бога!

И вдруг все стало на свои места. Я наконец все понял. Из закоулков моего сознания внезапно всплыли образы: они обнаженные, в объятиях друг друга, сгорающие от страстного желания… Я почувствовал, что теряю рас-судок.

С испугом в глазах Робин приблизилась ко мне, нежно обхватила руками мое лицо и стала звать меня по имени, пытаясь вернуть к действительности, пытаясь спасти меня своим любящим взглядом.

– Послушай меня, милый мой. Прости меня. Никакими словами нельзя описать, как я об этом сожалею.

– Это неправда, – сказал я, все еще не веря, все еще отказываясь смириться с реальностью. – Скажи мне, что это неправда.

– Гарри, я люблю тебя. Только это и имеет значение. Наше будущее. Ребенок в моем чреве. Прошу тебя, любимый. Я не могу тебя сейчас потерять.

Мое сознание все еще отказывалось принять случившееся. Эта женщина, которую я знал с самых юных лет, знал уже шестнадцать лет подряд, вдруг показалась мне совершенно чужой. Бледная, несчастная незнакомка, а вовсе не та женщина, которой я всегда доверял, о которой тревожился, которую любил. Она горевала и раскаивалась. Прошлое, которое она оставила позади, внезапно настигло ее.

Наверное, мне следовало сказать ей, что от прошлого не сбежишь.

Я почувствовал на лице жар ее рук – они дрожали.

– Я не отец Диллона?

– Милый, – прерывающимся голосом произнесла она, и на ее глазах снова выступили слезы. – Ты был его отцом. Во всем самом главном ты был его отцом.

– Что?!

Она уже плакала навзрыд, и голос ее дрожал от страха.

– Гарри, я совершила страшную ошибку. Господи, если бы я могла все повернуть вспять! Одно утешение – Диллон. Но поверь мне… Я молю тебя: в душе я всегда считала тебя его отцом.

Робин обняла меня, а я стоял неподвижно и чувствовал, как сотрясается от рыданий ее тело. У нее за спиной я увидел Гаррика: сунув руки в карманы, он стоял, сосредоточенно уставившись в пол. И тут на меня накатила неистовая злоба. Мне захотелось оттолкнуть жену в сторону и добраться до него, но вместо этого я притянул Робин к себе, и ее волосы коснулись моего лица. Она по-прежнему вся содрогалась от плача. Я обнял ее покрепче и шепотом попросил успокоиться, а потом сунул руку к ней в карман.

Робин почувствовала это и резко вздрогнула. Но она не сразу сообразила что к чему. Я оттолкнул ее и, изо всех сил ударив Гаррика по лицу дулом пистолета, свалил его на пол.

– Господи! – вскрикнула Робин.

Я встал над ним и смотрел, как он корчится от боли и стонет, как из его раны по щеке сочится кровь.

– Что ты делаешь?! – закричала она. – Боже мой!

Она опустилась на колени рядом с ним, но я оттащил ее в сторону.

– Черт возьми, Гарри! Он же истекает кровью!

– Ему повезло, что я не пустил в него пулю, – ответил я со злостью.

Потом повернулся и врезал ему ногой под дых. Поразительно, каким мягким у него был живот.

Он захрипел и скорчился от боли. Робин заплакала. Казалось, с ней вот-вот начнется истерика.

– Где Диллон? – требовательно произнес я.

Он схватил меня за ногу и подтянулся поближе, я наклонился к нему и приставил пистолет к его виску. Он что-то говорил, но из-за затрудненного дыхания и булькающей во рту крови я ничего не мог разобрать. Я наклонился ниже, чтобы расслышать его слова.

– Ты должен был лучше о нем заботиться, – прохрипел Гаррик.

Робин в отчаянии заломила руки, потом провела ими по волосам и, тревожным взглядом обведя комнату, принялась мерить ее шагами.

– Прекрати, – сказал я ей.

Я все еще держал пистолет у его виска. Чуть сильнее нажав на курок, я словно ощутил исходивший от не-го жар.

– Ты должен был лучше заботиться о Диллоне, – повторил он. – Тебе не следовало оставлять его перед землетрясением, совсем одного, сонного. Ты, Гарри, не должен был дурманить мальчика, и ты сам прекрасно это знаешь.

От этих правдивых слов я весь съежился. На душе стало муторно и тоскливо. Я убрал пистолет; на виске у Гаррика осталась вмятина. Он откашливался и брызгал слюной – я отвернулся.

– Я хочу получить его назад, вот и все, – сказал я, но в моем голосе уже не звучали ни гнев, ни угроза.

Робин ринулась ко мне, но я жестом остановил ее. Я знал: стоит ей до меня дотронуться, и я рассыплюсь в прах; и тогда все мои усилия пропадут даром.

– Гаррик, где он? Ради бога, скажи мне!

Он лежал на полу и все еще тяжело дышал. Я с трудом держался на ногах. Я не помнил, когда в последний раз крепко спал, когда в последний раз, положив голову на подушку, погружался в безмятежный сон. Веки мои отяжелели, глаза закрывались, но я боролся с собой изо всех своих сил. Я говорил себе: продержись еще немного! Всему этому скоро придет конец.

Я снова достал пистолет и направил его дуло Гаррику в голову. Он перевернулся на спину и в упор смотрел на меня: в лице его не было страха, одна лишь решимость. Этот мерзавец хотел, чтобы я его пристрелил, а я – да смилостивится надо мной Господь! – чувствовал, что дошел до предела. Я действительно мог его пристрелить. Я отчетливо представлял, как нажимаю на курок, звучит выстрел, в воздухе повисает запах пороха, и пуля входит в его тело, разрывая плоть и круша кости. Секунда, и все будет кончено! От этой мысли у меня задрожала рука. Но выбора не было.

И вдруг в ту самую минуту, когда я готов уже был спустить курок, когда от моего самообладания уже не осталось и следа, за дверью послышался шум, и за моей спиной мелькнул свет фонаря. Я обернулся и увидел его: мальчик взбежал по ступеням и перешагнул порог этого сумасшедшего дома. В руках у него был фонарь. «Папа, папа», – звал он. Я застыл от изумления. Мой длинный одинокий путь завершился: передо мной стоял мой мальчик, мой Диллон. И все же я не мог в это поверить.

Вдруг раздался какой-то странный крик. Гаррик с трудом приподнялся, и я услышал его голос:

– Диллон, уходи! Уходи!

И тут же прозвучал еще более странный крик, похожий на вопль раненого животного, – такой резкий и жуткий, что от него переворачивалось все внутри.

Я обернулся. Моя жена с потрясенным видом стояла на коленях. Ее лицо было белым как мел, а в широко открытых глазах застыл ужас. Она смотрела на мальчика, которого считала мертвым, и этот крик был ее последним горестным стоном. Гаррик, мальчик и я молча уставились на нее, а все вокруг закачалось и завертелось в лучистом, пылающем свете.

Говорят, что у истории, как у медали, есть две стороны. А порой их бывает не две, а три.

Он долго-долго держал руку мальчика в своей. Это все, что он помнил. Позже, после того, как все было кончено, когда остальные вышли из палаты, он по-прежнему сидел рядом с мальчиком и сжимал его руку. Он не сводил глаз с этой руки и изумлялся: какая она была маленькая. На тыльной стороне ладони между указательным и средним пальцем он заметил веснушку. Мелочь, конечно, но как же он ее раньше не замечал?