Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Ты знаешь, сколько это — вечность, спрашивает он у меня.

Нет, говорю я.

Это долго, говорит он, очень долго. И рассказывает, как люди в последнее время проходят мимо него молча, даже не здороваясь, он очень нервничает от этого, мы прямо-таки дышим этим волнением. Он даже один раз называет отца господин доктор, а потом снова говорит мой дорогой, а отец все время говорит господин профессор и один раз называет его дорогой профессор. Господин Вейльхенфельд все время делает ошибки, оговаривается, потому что он очень давно вообще ни с кем не разговаривал. А ведь он любит быть с людьми, любит побеседовать с ними. Кто знает, смог ли бы я теперь вообще найти себе место в человеческом обществе, говорит господин Вейльхенфельд. А грузный господин Магириус, который потяжелее его и который много лет тому назад читал доклады о трудах господина Вейльхенфельда в университетах Малой Азии и заболел там какой-то коварной болезнью, сидит теперь рядом с отцом и очень хорошо давит на передние колеса.

Давайте же будем беседовать, без конца повторяет господин Вейльхенфельд и смотрит на нас.

Но мы все молчим.

Значит, не будем, спрашивает он.

И мы снова молчим.

Тогда господин Вейльхенфельд, которому сегодня больше ничего не приходит в голову, — он говорит, что там у него уже почти ничего не осталось, — пытается прямо в машине познакомить отца с основами своей философии. Объяснить, на что она похожа, а на что, не похожа и никогда похожей не будет. Да, он даже описывает стол, за которым он ее сочинил. В машине тесно, ему приходится наклоняться далеко вперед, чтобы его лучше слышно было. Отец его, конечно, слушает, но только ему трудно понимать все иностранные слова, которыми господин Вейльхенфельд так и сыплет, сидя на заднем сиденье. Ведь отец изучал совсем другую науку, да и давно это было. За последние годы просто руки не доходили до настоящей, хорошей книги. Днем практика, а ночью постоянные телефонные звонки, ни минуты свободной. И потом еще, если раньше он только в нашем городе лечил, то теперь ездит аж до Миттвайды и Руссдорфа, там у него тоже есть пациенты. Да еще боли в ноге, которые не уймешь, потому что ведь и самой ноги больше нет, а вместо нее деревяшка. Сидит в ней француз и все время ножом колет, вот здесь, говорит отец и стучит по протезу. А сейчас надо следить за дорогой, потому что на ней туман и он должен ехать очень осторожно. Он все время кивает господину Вейльхенфельду, но по-настоящему поддержать с ним беседу, нет, этого он не может. А господин Магириус, который, конечно же, разбирается во всех этих философских словах и вполне мог бы обернуться назад и поговорить, однако он сегодня вечером не в себе, потому что его болезнь опять дает о себе знать. Едва он сел рядом с отцом, как сразу заснул, такая уж у него болезнь.

Все время господину Вейльхенфельду приходится трясти его за плечо и повторять свой вопрос, но все равно господин Магириус валится на спинку сиденья и ничего не отвечает. Так что господин Вейльхенфельд разочарованно прерывает этот разговор и обращается к нам, спрашивает, какой у меня в школе любимый предмет и какое любимое…

Рисование и макароны, говорю я.

Вот как, говорит господин Вейльхенфельд и достает из кармана по кусочку сахара, сестре и мне. Но грызть сахар нельзя, потому что от этого портятся зубы. Сахар нужно сосать и глотать сладкую воду, чтобы она постепенно растворялась в крови. Господин Вейльхенфельд гладит меня по голове, форма которой, как он говорит, свидетельствует об артистической натуре. Так мы и едем по нашему маленькому, окутанному вечерним туманом городу до самого нашего дома, который стоит по ту сторону каменоломни немножко на отшибе, так что господину Вейльхенфельду можно было бы, говорит отец, безбоязненно выйти, размяться, пройтись возле машины, потому что здесь его никто не увидит. Пока отец расталкивает господина Магириуса, мы ведем господина Вейльхенфельда к нашему дому. У порога нас встречает мама, господин Вейльхенфельд целует ей руку и сразу начинает благодарить ее за приглашение.

Боже мой, даже не верится, что вы меня пригласили, восклицает он снова и снова.

Что вы, конечно же, говорит мама.

Гм, бормочет господин Вейльхенфельд, гм. И не находит слов, которые хочет сказать, потому что он так долго не разговаривал, что совсем отвык. Все слова у меня здесь, говорит господин Вейльхенфельд и показывает на язык, но, видимо, нужно какое-то время, прежде чем я…

Проходите в дом, прошу вас, говорит мама, она терпеливо подождала, но слова так и не пришли.

Во всяком случае, я никогда не забуду этого приглашения, даже если сто лет проживу, что, впрочем, кажется маловероятным, говорит господин Вейльхенфельд.

Он все еще как-то дичится, и мы окружаем его и ведем в большую нижнюю комнату, где наш дедушка умер после тяжелой и продолжительной болезни, мама там уже натопила, а стол раздвинула и накрыла. Даже вазу с цветами поставила. Господина Вейльхенфельда как почетного гостя усаживают во главе стола, а он продолжает твердить, как давно он не был в гостях. Но ничего не поделаешь, говорит он, в такие уж времена мы живем.

Неправда, что история ничему не учит, просто-напросто у нее нет учеников.

Какие-то особенные кушанья мама выдумывать не стала, а сварила в нашей высоченной холодной кухне самый обычный ужин. Все она выносит к столу в кастрюльках, накладывает в тарелки и передает их поверх наших голов. Хлеб лежит в корзиночке, каждый берет, сколько хочет. Потом она ставит на стол большую супницу из йенского стекла. Она очень дорогая, и там суп, густой-густой. Мама не говорит, как он называется, но в нем есть макароны. С первой же ложки господин Вейльхенфельд начинает хвалить, как она дивно готовит. Он просит у мамы разрешения и крошит себе в тарелку хлеб. И без конца оглядывает комнату, потому что она ему еще чужая, он ее не успел до конца рассмотреть; кажется, он совсем растрогался; на нем черный праздничный костюм, который давно уже не надевался, потому что господину Вейльхенфельду ходить в нем некуда. Ему очень хочется поделиться с нами своими мыслями, которые он в последние годы хотя и записывал впрок, но уже больше не мог о них рассказывать за недостатком аудитории, он говорит, что хочет излить нам душу, но нужные слова ему не вспоминаются и язык заплетается (он говорит: затлепается ). И он из-за этого волнуется, сидит, склонившись над своей тарелкой с ложкой в руке, время от времени открывает рот, но ничего у него не получается. А от супа, который мама сварила, пар идет ему прямо в лицо, и пот капельками бежит по щекам, так что ему приходится их рукой смахивать, чтобы они в тарелку не капали. А потом я вдруг замечаю, что это и не пот вовсе, а слезы. Правда, сидит господин Вейльхенфельд и плачет себе в тарелку!