Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

В Немецкий Бочонок, говорит отец, мы ни разу не ходили и никогда теперь не пойдем.

Мы тоже не ходим в Немецкий Бочонок, ну разве что когда пригласят, но кто же приглашает в Немецкий Бочонок, что вы? В Немецком Бочонке они господина Вейльхенфельда, который время от времени звал на помощь, когда они волокли его через весь город, втолкнули в большую комнату для собраний, туда вход отдельный, со двора, а там его уже ждали. Во всяком случае, его появление вызвало веселье со всех сторон, потому что он споткнулся (мама), поздоровался (фрау Лаубе), был весь в крови (отец). Вот вам подкрепление прибыло, кричали те. А господин Вейльхенфельд сказал только: Господа! — а потом он просто молчал. Те, кто был в комнате для собраний, они уже пьяные были, толкнули его к перегородке, а сами поставили вокруг него свои стулья полукругом, уселись перед ним. Они на стульях верхом сидели, так, что спереди спинка, а ноги справа и слева расставлены. Вот так они окружили его (фрау Лаубе), хоть разочек поменялись ролями (господин Лаубе), травили его, как загнанного зверя (мама), терзали (отец) и так далее. Но господин Вейльхенфельд, кроме как: Господа! — больше ничего не сказал и все это время только смотрел в пол, на котором были опилки и пролитое пиво. Ну, может быть, проводил еще рукой иногда по своим все еще густым, хотя, конечно, и седым волосам. А чтобы по-настоящему с ним позабавиться, они открыли такую как будто философскую дискуссию и называли его господин профессор. То есть спрашивали его, например, сколько же в действительности будет теперь дважды два и может ли он это научно обосновать. Когда он не захотел это доказывать, они стали бросать в него зажженные спички и потом, чтобы его «потушить», обливали его остатками пива. А потом внук нашего мясника протанцевал с ним круг, положив ему, словно даме, голову на плечо. Под конец его начали заставлять выпить кружку пива, в которую со стола еще смахнули пару окурков, и спеть им песенку «Ах, кто ж это к нам пришел, холла-хи, холла-хо».

Но я не умею петь, сказал господин Вейльхенфельд. А от пива мне делается плохо, я к нему не привык.

Что, закричали они, ты еще и пива не пьешь?

А Вейльхенфельд стойко: Нет.

Тут Мясниковский внук подошел совсем близко к господину Вейльхенфельду, вплотную, и схватил его за ухо, и сказал, что он должен быть осторожнее в своих выражениях. Слово нет, к примеру, они не понимают, странность у них такая.

Но я действительно не переношу пива, сказал господин Вейльхенфельд, мне от него дурно.

Но тот, который крутил его ухо, сказал: Давай, Цветик, пей же в конце концов.

И так как из них, по крайней мере, двое были в форме, господин Вейльхенфельд, наверное, принял это за официальное распоряжение и пиво выпил, рассказывает отец, идя по высокой траве. Неудивительно поэтому, что в таком состоянии, после пива, он перепутал место действия и предположил, что находится в общем зале для посетителей, а не в комнате для частных собраний в Немецком Бочонке. Он повторял: Пожалуйста, не так громко. Или: Вы ведь уже довольно пошутили надо мной, пожалуйста, отпустите же меня домой. Пока один из них не объяснил ему — мы теперь подходим к самому замечательному месту во всей нашей прогулке, потому что здесь камыши растут, — где он, собственно говоря, находится.

Мама, кричим мы вслед родителям.

Да, говорит мама и останавливается.

Да ты не дрейфь, профессор, здесь же все свои, сказал один из них, говорит отец господину Лаубе, и они идут дальше.

Можно, мы камышей нарвем, спрашиваем мы маму.

Камышей, восклицает мама, в воскресных костюмах вы хотите лезть в пруд?

Да, говорим мы, хотя бы по одному камышику.

И еще, чего доброго, прямо у нас на глазах утонуть в этой ужасной тине, снова восклицает мама.

Что ты, успокаиваю я ее, мы-то не утонем.

Во всяком случае, говорит мама, вам хочется воткнуть себе в волосы эту зловонную гадость.

Да вовсе они и не воняют, кричим мы, они очень даже приятно пахнут.

Во всяком случае, они, говорит отец, который теперь тоже остановился…

Во всяком случае, об этом не может быть и речи, говорит мама, я вам не разрешаю лезть в этот пруд.

…спросили, может быть, его не устраивает, что у них сегодня хорошее настроение.

Но если нам нельзя нарвать камышей, нам тогда и гулять больше не нравится, кричим мы.

Тут уж я ничего не могу поделать, говорит мама.

Отпустите меня, пожалуйста, сказал господин Вейльхенфельд, ну что вам еще от меня нужно, говорит отец господину Лаубе, ведь я тоже человек.

Ладно, говорим мы маме, тогда мы и дальше не пойдем, а вот тут в траву сядем.

Нет, отвечает мама, ни в какую траву вы садиться не будете, а пойдете с нами.

Слышали, что вам мать сказала, говорит отец, вот так. Но то, что он назвал себя человеком, их еще больше подогрело, и они захотели выяснить, так ли это, может ли господин Вейльхенфельд действительно быть признан человеком.

Ну ладно, говорю я, хорошо, мы пойдем с вами.

Нет, ты представляешь себе, кричит фрау Лаубе.

В пруд, говорит мама, я вам в любом случае не разрешаю.

И тут они начали, говорит отец, как бы для того, чтобы выяснить, человек ли господин Вейльхенфельд или же нет, всячески обследовать его и выстукивать, и главным образом голову, потому что там скорее увидишь, человек он или нет. Взяли веревку, чтобы его череп…

Гретель, кричит мама, ведь я же запретила…

Маргарета, кричит отец и грозит ей пальцем.

Так ведь я совсем не лезу в пруд, говорит моя сестра.

…обмерить, говорит отец господину Лаубе и снова засовывает руку в карман. Но так как из-за его волос им не удавалось приложить веревку вплотную к черепу для такого обмера, они обрезали их большими ножницами для бумаги. Которые (волосы) под их руками встали дыбом и торчали во все стороны. Что у кого-то волосы встали дыбом, это слова, которые слышишь на каждом шагу, можешь прочесть где угодно, можешь себе представить, но тут они эту поговорку, так сказать, воочию увидели, говорит отец господину Лаубе. На голове у господина Вейльхенфельда в Немецком Бочонке, когда они до него дотрагивались. Вдруг эта поговорка о волосах предстала перед ними не в каком-то там фигуральном смысле, а реально, можно пощупать. Вот здорово, у него действительно волосы дыбом встали, смотрите, стали они кричать и позвали еще других посетителей, сидевших в других комнатах и которым это тоже могло быть интересно. И обрезали у господина Вейльхенфельда его стоящие дыбом волосы, пока он не стал совсем лысый. И в таком виде они его тогда, говорят, отпустили домой, таким его жена печника Питша на улице видела. Она сначала его вообще не узнала и даже говорить с ним не могла, до того испугалась, говорит мама, когда мы уже обогнули пруд и подходим к утятнику. Только потом, когда увидела, что господин Вейльхенфельд стоит на месте, прислонившись к стене дома, и проводит иногда рукой по своему голому черепу, и плачет, она спросила, что с ним. Может быть, он упал и поранился, спрашивает она его. Потому что она не хочет спрашивать о его волосах, чтоб его не позорить. Ей с трудом удается уговорить его успокоиться, потому что его всего трясет. Пусть он немножко придет в себя и просто постарается позабыть об этом неприятном происшествии, о котором фрау Питш ничего не знает и поэтому судить не будет, пусть он посмеется над тем, что с ним стряслось. А он все время как-то плечами дергает, фрау Питш никогда еще не видала такого, а когда хочет что-то сказать, слова у него выговариваются до того невнятно, что фрау Питш приходится его все время переспрашивать. Из того, что она поняла, она половину сразу забыла, а может быть, просто не захотела мне сказать, говорит мама, обращаясь к отцу и к супругам Лаубе. Все же она потом вспомнила, что он то и дело вскрикивал: Вот, они меня замарали, они меня опозорили! И показывал на свою сорочку и на брюки. Так ведь совсем ничего не заметно, сказала фрау Питш и хотела его отряхнуть, но тут господин Вейльхенфельд вдруг совсем оцепенел, как деревянный стал и закричал: Не прикасайтесь ко мне, только не прикасайтесь ко мне! А когда он домой пришел, до самого утра только тем и занимался, что жег в своей кухонной плите все, что было на нем в Немецком Бочонке, все, к чему они притрагивались. Но из-за того, что ветра нет, там ничего не разгоралось, а только тлело, и под утро дом господина Вейльхенфельда стоял в огромном зловонном облаке черного дыма от его тлеющей одежды. В предрассветных сумерках низкие клубы дыма медленно тянутся по Хайденштрассе, над рыночной площадью и через келлеровский луг плывут из нашего города. Даже и сейчас смрад этот все еще чувствуется, и фрау Лаубе задается вопросом: Удастся ли когда-нибудь от него избавиться?