Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Можно мне мороженое, спрашиваю я у мамы.

Нельзя, отвечает мама.

А мне, спрашивает сестра.

Тебе тоже нельзя.

А отец, который уже сегодня рано утром был у господина Вейльхенфельда, наложил ему повязку на голову и сейчас, опираясь на палку, стоит с нами на рыночной площади, спрашивает себя: Куда господин Вейльхенфельд может уехать? Он, бедняга, один как перст, никто его приютить не захочет.

К тем, которые на фотографии в его кабинете, он, во всяком случае, не сможет поехать, потому что они все умерли, говорю я. Они когда-то музицировали все вместе, но теперь они все скончались. А нам правда мороженое совсем-совсем нельзя, спрашиваю я маму.

Нет, говорит мне мама.

Кроме того, говорит отец маме, он ведь и уезжать не хочет. Это звучит странно, но он очень привязался к этим местам. Привык к ним.

А господин Магириус, который из Руссдорфа поездом приехал в город и в одних подтяжках, а пиджак перекинут через руку, пришел с вокзала тоже сюда, на рыночную площадь, и, опустив голову, подошел к нам, вдруг поднимает правую руку и, указывая на все по очереди дома, что стоят на ней, говорит, что городу нашему никогда не стать прежним после того, что произошло.

Т-с-с, говорит отец, не так громко.

Никогда не стать прежним, повторяет он. Он тоже заходил к господину Вейльхенфельду после отца, как только узнал обо всем — он утром стоял у окна, и ему крикнули с улицы, — и принес ему из своего цветника букет в постель. Гладиолусы, как будто господин Вейльхенфельд уже умер. А он и правда так выглядел, словно мертвый, и не говорил ничего. Первое, что сделал господин Магириус, поискал в кухне вазу для цветов, но ничего не нашел. Тогда он положил цветы на кровать, где лежал господин Вейльхенфельд, в ноги, и смотрел на него, а он, наверное, точно так же и лежит, как его еще отец оставил, закутанный в одеяло, руки сверху и голова завязана.

Ах, Бернхард, говорит господин Магириус и наклоняется над ним.

И конечно, думает, что господин Вейльхенфельд теперь тоже чего-нибудь скажет и они, может быть, побеседуют, но господин Вейльхенфельд ничего не говорит. Ах, Бернхард, еще раз говорит господин Магириус и немножко отдергивает штору, чтобы господину Вейльхенфельду было хоть лучше видно, если уж он ничего не говорит. А потом переходит на другую сторону кровати, чтобы посмотреть на него оттуда и поговорить с ним. Ах, Бернхард, говорит господин Магириус и ждет какое-то время, но тут господин Вейльхенфельд просто отворачивает свою завязанную голову, чтобы его не видеть. И тогда господин Магириус, потому что господин Вейльхенфельд ничего не говорит и вообще никак не откликается, выходит мимо кровати из комнаты и даже цветы забыл, которые теперь на такой жаре наверняка уже завяли, и годятся только на то, чтобы их выбросить.

А почему нам нельзя мороженое, спрашиваю я у отца.

Этого я тебе не могу сказать, отвечает отец, но точно тебе скажу, что вам достанется, если вы сейчас же не утихомиритесь.

А когда господин Магириус спрашивает отца, серьезно ли господин Вейльхенфельд поранен, отец задумывается на минутку и отвечает: Он не разговаривает, дорогой мой господин Магириус, и это самое худшее.

Как это, спрашивает мама, разве он вообще ничего не говорит?

Вообще ничего, говорит отец.

Вот как, говорит господин Магириус и пишет что-то своей тросточкой на тротуаре, но я не могу этого прочитать, и отец, наверное, тоже. Потом он показывает на ту сторону, на Немецкий Бочонок, где люди стоят, и говорит: Если бы они знали, что за подонки живут в этом городе, они не стояли бы так спокойно.

А что они стали бы делать, спрашивает его отец.

Не знаю, что они стали бы делать, говорит господин Магириус, но, во всяком случае, они не стояли бы так спокойно.

Ах, дорогой мой господин Магириус, ведь они это знают, говорит отец господину Магириусу и машет рукой.

Вы думаете?

Ну конечно же, говорит отец.

Потом отец и господин Магириус несколько минут стоят на солнышке, прислонившись друг к другу, и говорят о том, знают ли люди или нет, и наверное, даже поддерживают друг друга, чтобы не упасть, и я задумываюсь, кто же кого поддерживает, толстый господин Магириус отца или наоборот, потому что у обоих у них плохо с ногами и долго ни один, ни другой не выстоит. Отец и господин Магириус смотрят на людей, которые стоят перед Немецким Бочонком и перед полицией, и разговаривают, знают ли те что-нибудь и если знают, то все ли, и господин Магириус говорит, что нет, они ничего не знают, а отец говорит, что да, они знают все. А люди глядят в нашу сторону, и начинают нас узнавать потихоньку, и машут руками, и кричат через площадь: Доброе утро, господин доктор! и еще: Прекрасная погодка сегодня! А мы даже не понимаем, с кем они здороваются, с отцом или с господином Магириусом, так что они оба приподнимают шляпы и тоже кричат в ответ: Доброе утро! и: Совершенно верно! — потому что они оба воспитанные и доктора.

Тут отец говорит, что в любую свободную минутку он задумывается о господине Вейльхенфельде, не уехать ли ему действительно и куда, не лучше ли вообще за океан, ведь осталось ему всего каких-нибудь несколько лет.

Я полагаю, говорит господин Магириус, сердце у него не самое здоровое?

Не самое, говорит отец.

Сколько же лет ему еще осталось, хотя бы приблизительно, спрашивает господин Магириус, однако отец не хочет определять какие-то сроки, потому что для него, по старой поговорке, все в руце божией.

Главное, чтобы он на себя руки не наложил, говорит мама, которая уже слышала о таких случаях.

А почему мне больше нельзя к нему ходить, спрашиваю я, потому что «прогулку» его видел только издали, а было бы интересно посмотреть, как он теперь без волос выглядит. Наверное, это будет совсем другой господин Вейльхенфельд, потому что он ведь еще и ничего не говорит. А его все-таки можно узнать, спрашиваю я.

Да, говорит отец, наверное.

А я, спрашивает моя сестра, я бы его тоже узнала?

Да, говорит он, ты тоже.

А господин Вейльхенфельд, он бы меня узнал в своей повязке?

Да, и он тебя, говорит отец.

Но как же он меня узнал бы, если ты ему голову перевязал, спрашиваю я.

Потому что я оставил в повязке две дырки для глаз и одну побольше, для рта.

А для носа, спрашиваю я, для носа ты ему ничего не оставил?

Конечно, говорит отец, и для носа тоже оставил. А теперь, обращается он к господину Магириусу, я осмелюсь высказать мысль, которая в устах врача могла бы показаться еретической, шокировать. Но тем не менее перед лицом того, что ожидает господина Вейльхенфельда, самоубийство могло бы оказаться для него не самым худшим выходом, говорит отец, у которого во многом мысли получаются гораздо жестче, чем у мамы, и он их не скрывает.