Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Тогда весь мир будет совсем другой, а главное, город наш так изменится, что пожилые люди только вздохнут, потому что они и представить себе такого не могут, говорит мама в своей комнате.

А что будет другое, спрашиваем мы.

Все, говорит мама.

Что мы заметили сами: наш город становится больше. Недавно совсем нас еще пятнадцать тысяч было, а теперь уже восемнадцать. И хотя люди из города вообще-то уезжают, зато все время приезжают новые. А некоторые просто исчезают вдруг, а когда мы маму спрашиваем, она говорит, что не наше дело. Они даже и двери оставляют раскрытыми, не запирают, и можно запросто войти в дом, а там на столе еще все стоит и даже постель не убрана. Иногда даже еда еще на тарелках, но на ней мух много сидит. И можно все посмотреть, и по комнатам походить, и, если хочешь, взять чего-нибудь со стола или из шкафа вытащить и об стенку бросить, внук господина Шмиттхена иногда так делает. Возьмет чашку, понюхает, если там чего-нибудь есть, в руках покрутит и — раз об стену. Или об шкаф, или через окошко, а мы все смеемся и кричим: Дзынь! — и в ладоши хлопаем. А можно сунуть в карман все что угодно, что понравится, и взять с собой домой, хотя это и запрещено, но многие из тех, о ком бы никогда такого не подумал, так делают, говорит нам отец и сейчас снова побежит к маме наверх, потому что она опять зовет. Исчезают даже целые магазины, например вот «Эплиниус и Хирш», там сначала несколько месяцев вообще никто не покупал, а недавно ночью его ограбили. Когда мы с мамой на следующее утро мимо проходим, там все витрины разбиты и осколки валяются прямо на тротуаре, можно даже ботинки распороть. Так что, уж пожалуйста, не наступайте, говорит мама и проводит нас мимо осколков. А внутри на полу там ткани и материи всякие лежат, а Ланский-младший, который всегда стоит на вокзале под табличкой «Прием багажа», топчется на них своими башмаками железнодорожными. Этого я ему никогда не забуду, что он так своими бутсами ткани топтал, говорит отец, и еще чтобы мы не смели больше здороваться с Калле Ланским и с остальными, которые тоже топтали. А потом магазин очень долго закрыт, и открывается только после того, как уже вставили новые витрины и окна, и называется теперь Ателье мод Бауэр, а Хирши теперь всей семьей в Цюрихе, по слухам, а господин Эплиниус в Нью-Йорке, где живется им, будем надеяться, скверно, говорит господин Ломанн. И Бернхард Шлосс после Пасхи в школу вообще больше не ходит, а книги, которые он в парте оставил, господин Ломанн, он специально для этого перчатки надел, уносит на большой перемене. В макулатуру, говорит он, и подходит к месту Бернхарда, и говорит, чтобы мы бросали ему книги эти в картонку из-под моющего порошка и открыли ему дверь пошире, и выносит их в коридор. Зато к нам прислали какого-то господина Гипсера, отец говорит, чтобы подбавить жару в нашей дыре. Но несладко ему придется, как бы зубы не обломать, говорит он, когда становится известно, что господин Гипсер приехал.

Господин Гипсер, когда он с большой помпой прибывает к нам, едет перед мебельным фургоном фирмы «Шенкер», потому что он, наверное, думает, что фургон этот без него не к тому дому приедет. Но города нашего господин Гипсер не знает и поэтому все время едет не туда, а за ним и фургон. Напоследок мы бежим за ними, чтобы поглядеть, как они будут выгружаться, прислоняемся к стене напротив и все-все видим. И мама тоже сегодня встала, потому что господин Гипсер приезжает, поддевает снизу теплое и проходит мимо нас, чтобы посмотреть на господина Гипсера и на его мебель. И глаз не может от него оторвать, хотя теперь она его будет каждый день видеть во всем блеске, как он в высоких начищенных сапогах расхаживает по улицам, чтобы привыкнуть и покрикивать людям в окнах, чтобы они флаг себе купили побольше, говорит нам отец. Во всяком случае, разъезжая по нашим улицам, господин Гипсер одной рукой правит своим кабриолетом с открытым верхом, потому что вторую он потерял в борьбе против этого сброда, как он всем сразу объясняет. Но, несмотря на это, у него получается еще посигналить три-четыре раза на каждом уличном перекрестке. У госпожи Гипсер, когда она выходит из машины, круглые жирные плечи и шляпка, похожая на гимнастический диск. Она мгновенно скрывается в доме, и все эти годы видеть мы ее будем очень редко. Мы посмотрели немножко, как мебель в дом вносят, а тут господин Гипсер подходит к нам и предлагает малиновые карамельки из слипшегося пакетика. И говорит, когда мы взяли по одной, что можно взять по две и что теперь все станет по-другому и нам можно, если мы посмотреть хотим, прислониться к его забору, потому что так лучше видно. И идет назад в свой палисадник, где он, встав на пустой ящик из-под пива, показывает носильщикам своей одной рукой, как им лучше браться за разную мебель и как ее нести. Потом господин Гипсер снимает китель и вешает его на забор, к которому нам можно прислоняться, только не там, где китель висит. От крика у него рубашка совсем пропотела, и у нее на груди два кармана, из которых два шнура выходят, они оба к одной пуговице привязаны. На этих аксельбантах, которые, отец говорит, называют обезьяньими качелями, у него свистки висят, просто их не видно, они ведь в карманах потому что. Может, ему хоть разик придется свистнуть, говорю я сестре, но сегодня он не свистит.

Когда мы в субботу едем по Хелененштрассе, то чувство такое же, как и раньше, говорю я отцу потом, когда он берет меня с собой во Фрону покупать яйца у господина Верхёрена, чтобы нам не пришлось шпинат, который мама чистит, есть совсем без ничего.

Только чувство это немножко другим обусловлено, говорит мне отец и медленно едет домой, потому что у нас теперь яйца.

Тут дороги пока не заасфальтированы, зато деревьев еще много. В городе стало тесно, он переполнен настолько, что, того и гляди, лопнет на окраинах. Очень много домов строится везде. К самым отдаленным хуторам и поселкам, которые до сих пор были только по названию связаны с нашим городом, теперь подводятся вода и электричество, а на дороги, которые к ним ведут, кладут покрытие, а иногда их даже асфальтируют.

Знаешь, что это, спрашивает меня отец, когда мы в эту субботу медленно проезжаем мимо одного из таких только что построенных домов, совершенно безобразного.

Нет, говорю я.

Строительная лихорадка, говорит отец.

Которой заразился сразу весь наш город, хотя никто не знает, откуда она появилась так вдруг, отец тоже не знает. Мама все еще частенько запирается у себя наверху, хотя уже и не ложится, а сидит все время перед зеркалом и смотрит, как она стареет. Она предполагает, что строительная лихорадка идет от кирпичного завода, который построен к югу от города и снабжает всю нашу область кирпичами и цементом. Чтобы пройти по этому кирпичному заводу, наверное, и целого дня не хватит, говорит господин Ломанн, который со своей женой, у которой, наверное, один глаз стеклянный, в выходные прошел по заводу и все там посмотрел. Можете себе представить, какой он большой и как много там работы, говорит он. Сходите как-нибудь туда, увидите, что это значит — работать, восклицает господин Ломанн. А отец говорит, что на нашем кирпичном заводе работают вовсе не больше, чем на других кирпичных заводах во всем мире, а столько же. А скорее всего и поменьше, говорит он. К тому же мы, даже если и захотим, не сможем пройти по нему, потому что вокруг него построен высокий забор и туда никого не пускают. Во всяком случае, эта строительная лихорадка, которая появилась на кирпичном заводе, перебрасывается и на многих из наших. Везде что-нибудь строят и надстраивают, даже у нас, у каменоломни. Мы и оглянуться не успели, а прямо перед родительской спальней поставили доходные дома, и там шумно, грязно, они на нас тень бросают и, помяните мои слова, отравят нам всю жизнь, говорит отец маме и нам, в возбуждении хромая по нашей гостиной туда-сюда.