Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Мама снова заболела, но желчь тут была уже ни при чем, а болезнь эта идет от головы, ведь она так нервничает, говорит отец. И надо было ходить в ее комнату и там еще специально топить, потому что зима, которая как-то вдруг настала, была такая лютая, что замерзшие птицы падали с деревьев, как черные яблоки. И тогда мы снова его увидели вблизи. После обеда как-то, в драповом пальто, с шарфом, в перчатках он стоял на солнышке недалеко от Фонарщика, но днем там не опасно. Его еще меньше стало. Даже в детский гроб, пожалуй, положить можно, говорил нам отец. И волосы мы его теперь тоже увидели, потому что, как будто он ими гордился, он даже шляпу не надевал, чтобы каждый их видел, а мы все ходили в толстых шерстяных шапках со всякими цветными помпонами. С волосами у господина Вейльхенфельда дело, правда, было совсем скверно. Он с ними выглядел как будто хулиган, действительно страшно. Мы остановились, и я ему подморгнул. Тогда и господин Вейльхенфельд тоже остановился, оглянулся по сторонам, и тоже подморгнул, и сказал: Дышать мне трудно, знаете ли. Потому что хожу я немножко быстрее, чем мне можно.

Мы сказали здравствуйте.

И к тому же, сказал господин Вейльхенфельд, мне хочется скорее вернуться домой. А потом он спросил, как у нас дела.

Хорошо, сказал я, а у вас?

Разумеется, тоже хорошо, сказал он и усмехнулся.

Потом он спросил, делаю ли я успехи в рисовании и правильно ли я держу карандаш.

Ну, сказал я, держать-то я его держу нормально, а вот успехов совершенно никаких нет.

Не хватает смелости?

Наверное. А вы, вы еще рисуете, спросил я, потому что мне ничего больше в голову не пришло.

Нет, ответил он, я больше не рисую.

А почему?

Но этого он мне не сказал. Вместо этого он прислонился спиной к стене дома, все время оглядываясь, и сказал, что надеется, что нас никто не увидит.

Так ведь нет никого.

Надеюсь, ты прав, ответил он. Вам никто не говорил разве, что нельзя останавливаться, если вы меня увидите на улице?

Да нет, сказал я, говорили.

И что же?

Да ну, сказал я, ведь ничего страшного не будет, если мы постоим немножко.

И разговаривать со мной вам тоже нельзя, это тоже запрещено. Лучше ступайте дальше и забудьте, кого вы видели, сказал он, чтобы нас прогнать.

А кого мы видели, спросила сестра.

Но ведь мы вас и не видели совсем, сказал я.

Тут господин Вейльхенфельд рассмеялся и снова нам подмигнул, но сразу опять стал серьезный, подошел еще поближе и прошептал мне на ухо: На свете нет ничего, что имело бы смысл зарисовать. Мир, такой, какой он есть, вообще недостоин того, чтобы быть запечатленным. И покачал своей выстриженной и, видимо, совершенно замерзшей головой, я это понял, как только на его уши посмотрел. А потом он еще ближе придвинулся и сказал: Я возвратился издалека, даже если это по мне и не видно, из бездонной адовой бездны. Мои скитания идут сквозь тысячелетия, но уже скоро им наступит конец. Я уйду из жизни и стану частью памяти Природы. А потом, потому что вдали показалась какая-то женщина на велосипеде, господин Вейльхенфельд быстро еще поблагодарил меня за маленькие шедевры , которые я как-то опустил в его почтовый ящик, не сказал, правда, узнал ли он наш город в нарисованных домах, не сказал ничего и про до встречи или до свидания, но пожелал нам и нашим родителям всего доброго, и было понятно, что разговор заканчивается. И ушел осторожными старческими шажками, потому что не везде тротуары успели очистить от снега и льда, только бы опять не упасть, а то снова себе все разобью, бормотал он уже себе под нос, уходя от нас туда, к ратуше.

Что ему действительно нужно, и как можно скорее, так это, конечно же, документы на выезд, сказал отец, который из-за тифа, который у нас вдруг разразился и от которого был уже один летальный исход, теперь вечно ходит уставший, потому что ему спать не дают. И мама тоже часто зевает, но она хотя бы после обеда может прилечь, но не чтобы спать, а чтобы полчасика подумать, говорит она. И супруги Хирш теперь наконец-то ушли, и мы разговаривали без чужих ушей. Да, веселенькая жизнь начинается, сказал нам отец. Один только господин Вейльхенфельд забыл уехать, но теперь и он решился. Я к нему второй раз уже ходил, принес ему рецепт от отца, но отец и сам не знал, поможет ли это. Там в коридоре чемоданы стояли и в кабинете тоже.

Перепрыгивай, просто перепрыгивай через них, мой мальчик, крикнул мне господин Вейльхенфельд, который стоял перед своими полками и собирался упаковывать книги. Только не знал какие.

Я вам рецепт принес, вот, сказал я и протянул ему бумажку.

Хорошо, положи его вот сюда, ответил господин Вейльхенфельд, как будто ему лекарство и не нужно было вовсе, и показал на огромный срединный стол, на котором под кипами книг лежали другие какие-то бумаги.

Так чт о же берут с собой и чт о лучше оставить, бормотал господин Вейльхенфельд и все снимал книги с полок.

Все вы, наверное, не сможете взять, спросил я.

Нет, все мне не унести.

Тогда возьмите как раз те, которые вам нужны.

Но, мальчик мой, воскликнул господин Вейльхенфельд, как раз все-то они мне и нужны. Потому что во всех книгах он чего-нибудь подчеркивал, что было нужно для его трудов, которые он скорее всего писал без остановки, чтобы ни одна мысль не пропала, не потерялась. Так что же мне делать, спросил он меня, но я тоже не знал. Мы долго стояли перед полками рядышком и думали, что бы господину Вейльхенфельду такое сделать, чтобы все подчеркнутое не пропало, но ни до чего так и не додумались.

Вы возьмите с собой хотя бы вот это, сказал я и показал на фотографию с квартетом, чтобы он и за границей мог увидеть, каким он был когда-то и какими были его друзья, но он покачал головой.

Мне, конечно же, хотелось бы ее забрать, но я ее забуду.

А вы ее положите в чемодан, тогда не забудете.

Нет, сказал господин Вейльхенфельд, в чемодан положить я ее не смогу.

А почему не сможете?

Потому что я еще не уверен, действительно ли я уеду.

Значит, вы остаетесь?

Нет, вдруг закричал господин Вейльхенфельд совсем громко, прочь, прочь отсюда.

И от своих полок посмотрел — и я тоже посмотрел — через эркерное окно, на которое падали крупные капли дождя, на наш город, который в такие вот дождливые дни выглядит очень печальным. Но и без дождя город наш был для него городом печали и западнёй, говорил господин Вейльхенфельд.

А почему он для него западня, спросил я маму, которая как раз принималась за глажку.

Ах, это постепенно, шаг за шагом так сложилось, ответила мама и рассказала нам про господина Вейльхенфельда все, что сама знала. Ему придется свою последнюю книгу писать не у нас, а в Швейцарии, где он после долгих поисков в музыкальных кругах, как говорят, обнаружил свою внучатую племянницу, которая о нем позаботится. Теперь он долго здесь не задержится, закричал отец, как будто он сам только что об этом узнал, через широко открытую дверь кабинета для пациентов, и слышно было, как он это сказал, что он считает это самым лучшим решением. Конечно же, для города это было бы утратой, потерять такого философа, как господин Вейльхенфельд, случайно заброшенного сюда судьбой, но так мало людей заметят эту потерю, что невольно задаешься вопросом, потеря ли это вообще. Господин Вейльхенфельд только выиграл бы, переселившись в Швейцарию. Потому что, хотя философу и необходимо уйти от мира, чтобы погрузиться в свою работу, но он должен быть свободным в своем выборе и выходить к почтовому ящику, когда хочет, не опасаясь, что ему тут же изуродуют голову, говорит мама, стоя у гладильной доски. А отец стоит перед шкафчиком с лекарствами, и пересчитывает коробочки и пузыречки, и говорит, что ему никак не удается уяснить себе мой интерес к такому человеку, как господин Вейльхенфельд, а интерес этот нам может обернуться большими неприятностями. Потому что ведь нет ничего ни наследственного, ни родственного, ни общих интересов или привычек, ни в возрасте, ни в образовании, нет вообще ничего, что меня бы с ним связывало. И называет, хотя ведь он сам когда-то пригласил господина Вейльхенфельда к нам ужинать, мой интерес к нему болезненным, но болезни не называет, он ее еще ищет. И, все еще в кабинете, перед шкафом, отец приходит к выводу, что господин Вейльхенфельд потому так интересен для меня, что все, что мне говорится о мире и о человеке, все эти жалкие остатки христианского воспитания, кричит он, становятся скверной, соприкоснувшись с личностью господина Вейльхенфельда. Судьба его, одного этого человека, превращает все, чему мы учим ребенка, в неслыханную ложь, кричит отец из своего кабинета маме, которая все еще, а может, уже снова гладит, но и нам тоже — мы под подоконником притаились — отца слышно. Он же развитой мальчик, и такие противоречия, конечно же, вызывают его интерес. И, помолчав, потому что он все еще недоволен этим своим объяснением: Сегодня ночью я не мог заснуть, и причины его поведения мне были яснее, но потом я все-таки заснул, а теперь никак не могу вспомнить.