Альманах немецкой литературы. Выпуск 1.

Свежий воздух, который у нас был, теперь будет испорчен всеми теми, кто сюда к нам переезжает, они начнут вдыхать его и выдыхать прямо перед нашими окнами, и в воздухе у нас будут носиться такие же миазмы, как на рынке, говорит мама. И забывает свою колику, и тоже разнервничалась, но теперь, во время этой лихорадки все от чего-нибудь расстраиваются, так что мы совершенно позабываем господина Вейльхенфельда.

Он болен, отвечает мама, когда я раз вспоминаю про него и спрашиваю.

Он лежит на кушетке и читает, говорит отец.

Если его уже не перевели, говорит молодая фрау Верхёрен, которая снова беременная, и идет в свой курятник нам за яйцами.

А куда это его перевели, кричу я ей вслед и заглядываю в курятник, но этого фрау Верхёрен не знает.

Во всяком случае, в эркере его уже нет, то есть у окна он не сидит. Но это все равно, потому что теперь в нашем окруженном домами дворе господин Вейльхенфельд не смог бы незаметно выйти из отцовой машины и обойти ее, чтобы потом вместе с нами поужинать. Каждого, кто к нам ходит, видят соседи, которые все после переезда достали подушки и положили на подоконники и, потому что смотреть не на что, заглядывают в наш двор и наблюдают, кто там у нас. Но может быть, господин Вейльхенфельд и сам не захотел бы незаметно с нами ужинать, так что в год строительной лихорадки я спокойно могу позабыть про него.

Отец домой вернулся, мы через открытое окно сперва услышали его старую машину, а потом стук его ненастоящей ноги. Машину он оставил во дворе и вошел. Мы слышали еще, как он свою дубовую палку на крючок повесил. Он вернулся от господина Вейльхенфельда, он смотрел на маму.

Ну что там опять, я скоро кричать начну от этого имени, закричала мама, у которой всегда, когда она слышит фамилию господина Вейльхенфельда, начинается колика, и больше всего ей хотелось бы забыть о его существовании.

Мы сели за стол. Тетя Ильза сперва чай принесла, а потом хлеб, колбасу и сыр. Фрау Мальц, которая после фрау Бихлер два раза в неделю убирала у господина Вейльхенфельда, теперь больше к нему ходить не будет. Она появилась у него сегодня после обеда, когда ей не надо было приходить, и с нею вместе какой-то мрачный мужчина с усами и с большой плетеной сумкой, которого она называла «шурин». Без стука они оба вошли в кабинет господина Вейльхенфельда, который закрыл шторы, сидел за серединным столом и читал книгу.

Да, спросил господин Вейльхенфельд, который теперь снова говорил, только немножко тише, чем раньше. Если не прислушиваться, его уже невозможно было понять. Да, фрау Мальц, сказал он. И тут фрау Мальц и ее «шурин», который для поддержки положил ей руку на плечо, сказали, что она больше приходить не будет.

Но почему же, сказал господин Вейльхенфельд и как-то испуганно оторвался от книги, которую читал.

Не приду, и все, сказала фрау Мальц и покачала головой.

Потом они с «шурином» пошли в кухню, она еще быстренько себе и ему сварила кофе и все свое, то есть фартук, халат, ужасную сетку для волос, но еще и тряпочки, чтобы вытирать, и столовые полотенца, которые были совсем не ее, а господина Вейльхенфельда, сложила в свою сумку. И исчезла вместе с «шурином», который приходил на всякий случай, если господин Вейльхенфельд начнет вдруг сопротивляться или хулиганить, как раз тогда дождь только начинался, сказал отец и показал на окно, где все еще капало.

Теперь отец регулярно прослушивал сердце господина Вейльхенфельда и рассказал нам как-то, что не только сам господин Вейльхенфельд, но и квартира его приходит в упадок. У самого господина Вейльхенфельда разрушение началось с сердца, а у квартиры его — с кухни. Как-то у господина Вейльхенфельда на пол упала баночка меду, откуда он иногда брал ложку-другую, а он туда наступил и, не заметив, что у него ноги грязные, ходил по всей квартире. И теперь у него, куда ни наступишь, пол весь липкий от меда. На кухне отец тоже был один раз, но больше он теперь туда ни за что не пойдет.

А почему не пойдешь, спросил я.

Ни за что, сказал отец и покачал головой.

Ну пожалуйста, расскажи, какая она.

Но даже рассказать нам про кухню господина Вейльхенфельда отец не захотел.

А когда из этой кухни, куда он ходил руки помыть, отец вернулся в кабинет, господин Вейльхенфельд, все еще сидевший в расстегнутой рубашке на кушетке, вдруг обернулся к нему и, хотя был совсем не весел, громко расхохотался ему в лицо.

Что такое, спросил отец.

Не так ли, ответил господин Вейльхенфельд.

И кабинет господина Вейльхенфельда уже не таким был, как раньше, если отец во время своих визитов хорошо рассмотрел его. Сам господин Вейльхенфельд не умел мыть окна, поэтому пыли и грязи на стеклах окон в его кабинете становилось все больше, а сам кабинет — все сумрачнее. Даже в полдень там было почти темно. А электрический свет, кроме настольной лампы, господин Вейльхенфельд включать уже не решался, чтобы с улицы его тени не было видно. Чтобы все думали, что он уже давно уехал и квартира пустая.

Книги, разбросанные по комнате, этот сумрак, просто зловещий кошмар, рассказывал за столом отец.

А потом он еще обратил внимание, что господин Вейльхенфельд, если уронит что-нибудь на пол, уже за этим не наклоняется.

Эта летаргия словно протест его тела против того положения, в котором он оказался, говорит отец.

Ему теперь не разрешают и в городской парк входить, а ведь он так любит смотреть на пруд, а теперь там еще и лебеди плавают. Их закупили в рамках мероприятий по благоустройству нашего города. Большие, такие гладкие и белые, они кусаются, а маленькие, серые и пушистые, они еще и не лебеди совсем, и их так потрогать хочется, но этого тоже нельзя. И на скамейки перед парком господину Вейльхенфельду садиться тоже запретили. Господин Гайер пришел в штатском, но в форменной фуражке к нему домой, чтобы он подписал, что ознакомился с запретом и принял к сведению, а то сядет на скамейку, а потом может сказать, что он не знал.

Он все-все так оставляет, что уронил, спрашиваю я и представляю себе комнату, где все, что упало, так и остается лежать.

Не все, говорит отец, но многое.

Мы киваем. На улице, над домом, проносится самолет, и мама зажимает руками уши, то ли из-за его рева, то ли потому, что она не хочет больше слушать про господина Вейльхенфельда.

Как бы то ни было, говорит отец, ему нужна домработница, чтобы он окончательно не опустился.

Тогда господин Вейльхенфельд, который был еще слишком напуган, чтобы выходить из дому, попросил господина Магириуса приклеить у почты записку-объявление, на которой он написал своим аккуратным ученым почерком: Мужчина пожилого возраста, с академическим образованием, пенсионированный профессор, оказавшийся в затруднительной ситуации, очень спокойный, приглашает на условиях хорошей оплаты приходящую домработницу старше пятидесяти, работа два дня в неделю, Хайденштрассе, 26, второй этаж. Имени его на этом объявлении не было, однако мы сразу догадались, кто его написал, и говорили о том, разрешено ли ему вот так вот просто вывешивать записки на почте, и еще — придет ли кто-нибудь к нему. Большинство из нас думало, что никто не вызовется, потому что трудно себе представить, чтоб кто-то взялся вывозить грязь за таким. Другие, наоборот, говорили, что кто-нибудь к нему все равно придет, потому что работы в городе не так уж много, но так — двое-трое, не больше, однако и они ошибались. Оказалось, что мы переоценили трудности найти господину Вейльхенфельду домработницу. Потому что его прямо-таки осаждали. Первой появилась какая-то блондинка, но, наверное, она была крашеная. Когда она увидела выстриженную голову господина Вейльхенфельда и его кухню, она сказала: Ох! — и ушла. Некоторые уходили уже от двери дома, прочитав его имя на табличке. Те, которые хотели только посмотреть его квартиру, а не работать у него, быстро ходили за ним по всем комнатам, украдкой все разглядывая, проводили пальцами по слою пыли, которой была покрыта вся мебель, и тоже исчезали. Другие шли с ним в кабинет, садились на экзаменационный стул, выслушивали его объяснения, как работать и где в квартире что лежит, и, может быть, и согласились бы на эту работу, но, испугавшись, что окажутся замешанными во что-нибудь, тоже исчезали. Третьи боялись самого господина Вейльхенфельда и думали, из-за его шрамов, что он дает рукам волю. Какую-то госпожу Раабе, которой уже за семьдесят было и одышка, она, наверное, уже не про работу думала, а просто к пенсии что-нибудь прибавить, господин Вейльхенфельд сам домой отправил, сунув ей две марки. Под конец, это был уже четвертый день, явилась костлявая, резкая, громогласная особа, которую звали фрау Абфальтер. При виде его запущенной кухни она издала некое подобие боевого клича, сбегала за поломойным ведром и прямо-таки набросилась на грязь. Столько в ней неуемной энергии, что двери комнат она не закрывает тихонько, а захлопывает изо всей силы, а это тоже не очень-то хорошо для сердца господина Вейльхенфельда, говорил нам отец. Слава богу, господин Вейльхенфельд почти не видел свою домработницу. Когда она по утрам входила в его квартиру, он запирался в кабинете и забивался с книжкой в руках в самый дальний угол своего эркера. Все это время, пока она была в его квартире, он глядел либо в книжку, либо вниз на улицу. Он боялся шума, который она поднимала, его тошнило от нее, а ей, наоборот, было совершенно наплевать, кто он и что он, она так всем в городе рассказывала. Для уборки она натягивала резиновые перчатки до локтей, и если ей надо было в дверь постучаться, то она колотила по ней ручкой от швабры. Но из своего эркера выходить господин Вейльхенфельд осмеливался очень редко и кричал ей через запертую дверь, что ей надо делать. Она звала его через закрытую дверь сначала «профессор», потом «Цветик», а потом совсем уже «Эй» и бесцеремонно вставала перед ним руки в боки, когда он все-таки открывал ей дверь кабинета. С тех пор как она устроилась обмывать покойников, она уже ничего не боялась. Мастодонт, типичнейший мастодонт, говорил отец, она из него все жилы вытянет.