Брук Дэвис - Потерять и найти

Карл вздохнул и уложил ее как раньше. Так и не сняв своих удобных туфель, Агата лежала на кровати: голова откинута на подушке, рот широко раскрыт, а из носа вырывается и словно отскакивает от стен прерывистое всхрапывание. Ее храп определенно походил на мелодию, а своими взлетами и падениями будто бы объяснял, что такое жизнь.

Карлу захотелость нарисовать этот звук, и он представил горы на чистом листе – широкие, рельефные, как волнистые линии. Он приоткрыл занавески и уставился на лежавшую рядом Агату. Карл вдруг осознал, что раньше ни на кого так не смотрел. Только в детстве, но тогда не понимал, что другие это замечают.

Ну, знают люди, что ты на них смотришь, и ладно! Какая разница? Пускай и на тебя смотрят – чего бояться? И с каких пор он сам перестал смотреть окружающим в глаза? Ведь был же миг, когда он понял, что значат такие взгляды. А в самом деле, что они значат?

– Тебя такая чепуха не заботит, да? – шепнул Карл манекену, который следил за ним, не моргая, с другого конца купе.

Карл помнил, как смотрел на Еви. Если ты кого-то любишь, смотреть на него почему-то разрешается. В те молодые годы они лежали в кровати, терлись носами, переплетались ногами и смотрели… Он знал каждую родинку Еви, но смотреть не переставал никогда. Казалось, у нее еще множество неизведанных изгибов, морщинок и складок, и свет всегда по-разному переливается на ее коже.

Вот уж точно. Он представлял, как Агата в военной форме стоит среди мужчин во главе стола: нависает над ним, впивается кулаками, тычет в карты и называет страны, которые собирается поработить. Ему нравилось видеть в ней новое толкование женственности – оно позволяло самому не быть таким уж мужественным.

Карл знал: он мужчина, но только потому, что имеет один мужской орган. Сам же он никогда не ходил, не говорил и не выглядел как мужчина. Даже сейчас, в восемьдесят семь лет, он ощущал себя маленьким мальчиком, который втайне от папы покуривает его сигары и носит рабочие рубашки.

Агата пошевелила носом и причмокнула губами. Руки она держала на животе. Карл посмотрел на ее пальцы – большие и толстые – и представил, как они небрежно и неуклюже обрушиваются на клавиши печатной машинки, точно мешки тряпья с седьмого этажа.

Затем он лег рядом на маленькую кровать, обхватил себя руками и прислушался к храпу. Агата спиной касалась его предплечья. В окне мелькали фермерские домики, ржавые автомобили и непонятные машины, разбросанные вокруг, словно они упали с неба. У автомобилей из окон, колес и багажников торчала трава, как торчат волосы у мужчин из-под воротников. Карл заглянул к себе под рубашку. Напряг мышцы груди. Вздохнул. Потер шею.

По окнам барабанил дождь. Над пустыней, словно синяки на небе, то тут то там нависали тяжелые темные тучи, и было видно, что где-то дождь идет, а где-то – нет.

Рядом с Агатой на кровати лежала тетрадь. Карл посмотрел на нее, потом на ее хозяйку, потом снова на тетрадь. «Старость», – было написано на обложке витиеватым почерком. И чуть ниже – мелко и неразборчиво: «Собственность Агаты Панты (РУКИ ПРОЧЬ!)».

Наблюдая за Агатой краем глаза, Карл поднял тетрадь и перелистнул страницы большим пальцем. Почерк внутри был таким яростным, будто пытался продавить бумагу. Смотреть на него было не очень-то приятно.

Карл положил тетрадь на место. Он чувствовал всем телом ритмичные покачивания поезда. Какая ностальгия…

Милли устроилась на скамейке в общем вагоне, прислонившись головой к окну. Напротив сидела тетенька и читала книжку маленькой девочке, младше Милли на несколько лет. В книжке было очень мало слов: только легкие-прелегкие вопросы.

– Как говорит корова? – спросила мама у дочки и сама тут же подсказала: – Му-у-у!

Девочка эхом повторила звук, а мама так ее за это расхвалила, будто она корову изобрела. Высоко задрав подбородок, девочка болтала ногами. Мама наклонилась и поцеловала ее в макушку. Милли закрыла глаза и представила, что это ее сейчас поцеловали.

– А как говорит лошадка? – спросила мама.

И тут, запрокинув голову, как лошадь, Милли заржала своим самым лучшим лошадиным голоском:

– Иго-го!

Она с надеждой посмотрела на девочкину маму, но та в ответ сделала такие глаза, словно Милли что-то натворила.

Милли рассердилась и, спрыгнув со скамейки, сказала девочке:

– Однажды ты умрешь! – А потом ушла в соседний вагон.

Сандвичи

Что?

И занавески

прочитай-ка

эти картофелины.

Милли забрела в вагон-ресторан и уселась за столик. Ноги тут же прилипли к кожаному сиденью.

Милли посмотрела в окно. Снаружи мелькали пейзажи. Если сложить ладошки биноклем и поднести к глазам, то мир за стеклом превращается в быстрые-пребыстрые красные, зеленые и желтые полоски. Есть в этом что-то страшноватое и захватывающее одновременно.

«Ничего не бывает каким-то одним, – подумала Милли. – Все всегда и одно, и другое».

Например, она не желала прощаться со Стеллой, но хотела уехать с Карлом и Агатой; расстроилась, что папа умер, но была рада, что у него ничего больше не болит; любила маму и ненавидела ее тоже. А разве можно так: любить и ненавидеть одного человека? А если ты любишь его больше, чем ненавидишь, он тебя простит? Разрешит тебе себя найти?

Милли убрала бинокль, откинулась на спинку сиденья и оглядела просторы за окном. Казалось, ни у чего в мире нет конца и нет начала.

По вагону шла тетенька в форме «Индиан-Пасифик». У нее были длинные светлые волосы, а когда она улыбалась, в глазах блестели веселые искорки.

– Прошу прощения, – вежливо-превежливо обратилась к ней Милли. – А когда мы приедем в Мельбурн? Мне нужно туда через два дня.

Тетенька доброжелательно ей улыбнулась.

– Знаю, моя милая, – сказала она, – путь неблизкий. – Она достала из кармана шоколадку с коалой на обертке и протянула Милли. – Держи.

Та строго взглянула на шоколадку, а потом снова посмотрела на тетеньку и повторила:

– Мне нужно туда через два дня.

– Я тебе раскраску принесу, – засмеялась тетенька и ушла.

Милли развернула шоколадку и впилась коале в лапы. Тут из громкоговорителя послышался мужской голос:

– Доброе утро, дамы и господа! Если вы присоединились к нам в Калгурли, то добро пожаловать на поезд «Индиан-Пасифик». Надеемся, вы останетесь довольны поездкой. По дороге я буду не только делать объявления, но и рассказывать о нашей с вами замечательной стране. Скоро мы проедем по равнине Налларбор. Слово «Налларбор» имеет латинское происхождение и означает «нет деревьев». Тут растут солянка и лебеда – кустарники, устойчивые к засухе и соленой почве. Эта равнина – самый большой в мире цельный массив известняка, который в два раза превосходит Англию в размере. Ему около двадцати – двадцати пяти миллионов лет. Раньше здесь было море, поэтому состоит известняк в основном из ракушек.