Чарльз Мартин - Когда поют сверчки

После выписки пациент с пересаженным сердцем вынужден до конца жизни придерживаться строжайшей диеты, ежедневно принимать в определенной последовательности больше десятка разных лекарств, а также обращать самое пристальное внимание на самый легкий кашель и насморк, на любые царапины и малейшее изменение температуры тела. Надо сказать прямо – соблюдать все врачебные предписания весьма нелегко, и все же очередь желающих подвергнуться операции по пересадке сердца не уменьшается, ведь наградой за все страдания пациенту служат еще несколько лет жизни.

Наверное, надо добавить пару слов и о врачах. Самые честные из нас в конце концов признаются, что лишь немногие хирурги-трансплантологи не подвержены «синдрому Бога». Люди здесь, правда, ни при чем – проблему порождает система. В отличие от высших руководителей крупных корпораций, которые в работе могут – и должны – опираться на предложения собраний пайщиков или мнение совета директоров, врачи не получают или почти не получают никакой критики. Мы упиваемся властью, наслаждаемся полным контролем. В операционной хирург – царь и бог: прочий персонал обязан незамедлительно исполнять наши распоряжения. Никаких возражений, обсуждений и споров, сомнений. Мы приказываем – и наши приказы исполняются мгновенно и точно. Мы протягиваем руку – и в ней как по волшебству оказывается нужный инструмент. После каждой успешной операции мы слышим одно и то же: «Отличная работа, док!», «Вы прекрасно сработали, док!», «Это было гениально, док!» и так далее. И хотя в ответ мы можем твердить, мол, это все ерунда, пустяки, плевое дело, мысленно каждый из нас говорит себе: «Разумеется, это было гениально!» Мы пестуем свою гордыню, тешим эго, обожаем похвалы, не гнушаемся саморекламы – и не только когда пребываем в операционной. Гипертрофированное осознание собственного «я» заставляет нас точно так же относиться к друзьям, родственникам, коллегам… Так стоит ли удивляться, что мы работаем по двадцать часов в день и не имеем нормального дома, нормальной семьи? Большинство врачей имеет за плечами длинный список разводов, разрушенных семей, и даже нашим детям – у кого они есть – мы лишь посылаем поздравительные открытки на Рождество.

Мне, к счастью, удалось этого избежать, но отнюдь не потому, что я обладал какими-то особыми человеческими качествами или был лучше своих коллег. Я просто не мог позволить себе поддаться общей болезни. Каждый день, возвращаясь домой, я ложился в постель с женщиной, один звук дыхания которой пугал меня до холодного пота. И работать по двадцать часов в день я стал вовсе не из желания самоутвердиться, хотя я, конечно, не был полностью чужд профессиональной гордыни. В глубине души я надеялся, что мне зачтутся добрые дела и мое самопожертвование и бескорыстное служение ближним отразится на Эмме, высшие силы пощадят ее за мой тяжкий труд.

Часто, придя домой после трех дней и двух ночей бесперебойной работы, я чувствовал, что мои веки будто налиты свинцом, однако я настойчиво гнал от себя сон, который мог помешать мне прислушиваться к дыханию моей жены. А звук ее дыхания в свою очередь помогал мне справляться с неуверенностью и держать в узде сомнения и страхи.

Иногда, просыпаясь среди ночи, Эмма видела, что я не сплю, и легонько касалась моей щеки кончиком пальца.

– Привет.

В ответ я улыбался.

– Неужели тебе не хочется спать?

Я отрицательно тряс головой.

Она тоже улыбалась и касалась моих губ.

– Врешь.

Я кивал.

Тогда она крепче прижималась ко мне, упиралась пальцами ног в мои ступни и закрывала глаза. Каждый раз в такие минуты мне хотелось сказать ей: «Постой, не засыпай, поговори со мной хотя бы еще немного!» но, прежде чем я успевал произнести эти слова, Эмма засыпала.

После этого я еще долго лежал без сна, слушая бешеный стук своего сердца и чувствуя, как в моих объятиях наполняется воздухом слабая грудь. Спать хотелось смертельно, но я сопротивлялся сну, как корабль сопротивляется буре: волны разбивались о мой форштевень, перехлестывали через борт, но я только крепче вцеплялся в руль. Увы, управлять этим кораблем я мог ничуть не больше чем теми деревянными суденышками с газетными парусами, которые мы пускали вниз по ручью, когда были детьми. Мы могли скользить по воде, могли изо всех сил налегать на весла, могли заходить на мелководье, но в конце концов всех нас уносила вода. «Это было лучшее из всех времен, это было худшее из всех времен;… это была весна надежд, это была зима отчаяния; у нас было все впереди, у нас не было ничего впереди» [58] Ч. Диккенс «Повесть о двух городах» (пер. Е. Бекетовой) . .

Убедившись, что Эмма крепко спит, я доставал из-под подушки стетоскоп и, согрев дыханием металлический кружок с мембраной, прикладывал к ее худенькой спине и слушал. Летели часы, шторм по-прежнему шумел у меня в ушах, в голове ревели волны, а руки на руле немели от напряжения, но я продолжал прислушиваться к ее дыханию. И только под утро, когда я окончательно слабел и больше не мог сопротивляться, волны опрокидывали меня, в щепки разнося корпус и прибивая к берегу обломки. А уже через час я просыпался от жгучего солнечного света и от боли, которую причиняла мне неизвестность – одинокая жертва кораблекрушения.

Мне, разумеется, было ясно, что случай Эммы сложнее всего, с чем мне до сих пор приходилось сталкиваться. Операции я не слишком-то опасался, хотя работа предстояла сложная, почти ювелирная. Куда больше меня беспокоил долгий послеоперационный период. Я не знал – не мог сказать, каким он будет. В течение многих лет Эмма принимала сильнодействующие препараты, которые не только замедляли процесс умирания ее сердца, но и ослабляли иммунную систему. Мне, таким образом, предстояло составить такую программу медикаментозного лечения, чтобы, с одной стороны, продолжить подавление иммунитета, предотвращая реакцию отторжения донорского сердца, а с другой – поддержать иммунную систему просто для того, чтобы Эмма не умерла от первой же легкой простуды и мы смогли вместе встретить старость. Тревога в моем сердце сменялась надеждой и наоборот, а времени оставалось все меньше. Нужно было начинать подготовку к пересадке, однако Эмма неожиданно заявила, что не хочет, чтобы ее оперировал я. Она считала, если что-то пойдет не так, то я буду во всем винить себя, а ей не хотелось, чтобы я до конца жизни нес на себе эту тяжкую ношу.

Между тем ее фракция выброса [59] Показатель, определяющий эффективность работы сердца в момент сокращения. Фракцией выброса принято называть процент объема крови, выбрасываемый в сосуды из желудочка сердца. продолжала падать. Когда она достигла пятнадцати процентов, я начал всерьез подумывать, кого пригласить в операционную команду. Мне нужна была еще одна пара умелых, надежных рук – нужен был человек, который был бы как минимум не хуже меня. Впрочем, вариантов у меня было не много, поэтому я довольно скоро остановил выбор на докторе Ллойде Ройере Моргане – опытном пятидесятилетнем хирурге, который провел много пересадок сердца, и провел блестяще, что сделало его одним из лучших трансплантологов восточной части страны. Оперировал Ройер не только в Святом Иосифе, но и выезжал в больницы других штатов. Общались мы достаточно тесно, и я льстил себя надеждой, что неплохо его знаю.