Мэтью Томас - Мы над собой не властны

Глядя с пешеходного мостика через шоссе Спрейн-Брук-парквей на поток машин, идущих в обе стороны, Коннелл подумал, что подробная схема автомобильных дорог похожа на карту рек или рисунок системы кровообращения. Он застрял на несколько минут, погрузившись в созерцание и чувствуя, как зарождается какая-то мысль, пока что неясная ему самому. Она еще оформится, когда он будет в университете, вдали от дома, где разум сковывают привычные рамки. Тогда рассеются ложные представления, навязанные личной биографией, и прежний опыт озарится светом чистого разума.

Ближе к станции, на мосту через реку Бронкс, отец, в свою очередь, остановился, перегнувшись через каменный парапет. Коннелл сперва подумал, что мысли отца заблудились неведомо где, а потом ему пришло в голову — уж не передразнивает ли тот его? Поставив одну сумку, он потянул отца за рукав.

— Ну пап! — Коннелл не думал, что прозвучит так раздраженно.

Отец покачал головой и указал на воду.

— В чем дело? Что там?

Тут Коннелл увидел: внизу, на камне, грелась на солнышке лягушка. Может, это было ее обычное место и отец уже видел ее раньше, а сейчас вспомнил и посмотрел опять. Он, кажется, радовался, что Коннелл видит лягушку вместе с ним. Отец захлопал в ладоши, и лягушка скакнула в реку — только круги пошли по воде.

За полквартала до станции Коннелл увидел подъезжающий поезд 12:23. Можно еще успеть, если бегом. Отец побледнел от жары, сутулился и нетвердо держался на ногах. Годился и следующий поезд, в 12:55, и даже через один. До вылета оставалась еще куча времени.

Коннелл провел отца под железнодорожным мостом к кафе, где зависал все лето, — «Раб кофемолки».

— Два крышесноса, — сказал он, подойдя к стойке, и моментально почувствовал себя идиотом.

Отец, если и заметил, вроде не обиделся. Коннелл купил на двоих одну булочку из кукурузной муки и отвел отца к дальнему столику.

— Грустно уезжать так далеко...

— Что грустить, — ответил отец. — Развлекайся. Изучай то, к чему душа лежит.

— Я буду по тебе скучать.

— Брось! Живи своей жизнью.

Машины за окном дышали отраженным жаром. Солнце немилосердно палило с безоблачного неба. Город пульсировал накопленной за лето энергией. До поезда 13:23 оставалось еще двадцать минут.

— Ты домой-то нормально доберешься?

Отец кивнул. Они пошли к станции.

— А в церковь ты так и не попал.

— Здесь не хуже. — Отец показал на кафе.

Потом отец пошел за газетой. Коннелл, проводив его взглядом, сел в тени на прохладную бетонную скамью и достал из рюкзака книгу. Только он все время отвлекался, думая о том, как отец бредет один к пустому дому. К тому времени, как раздался гудок подъезжающего поезда, Коннелл одолел всего одну страницу. А пока запихивал книгу в рюкзак и собирал сумки, торопясь к поезду, все мысли об отце напрочь вылетели из головы.

Как-то в октябре Эйлин хотела с утра включить Эду телевизор, но изображение не появилось на экране. Мастер по ремонту не мог прийти сразу, а Эйлин нужно было на работу. Она оставила Эда на диване, зная, что ему больше нечем заняться, кроме как сидеть и думать. Как он проведет целый день, когда не на что отвлечься от мыслей?

На работе у нее все валилось из рук. Эйлин раз десять ему звонила, и каждый раз он торопился закончить разговор, сказав всего несколько слов, как будто был занят каким-то важным делом.

Вечером она застала его в точности на том же месте. Неужели так и просидел девять часов подряд? Эйлин заглянула в холодильник и в микроволновку: по крайней мере, он поел. Лужица мочи на полу в уборной несказанно ее обрадовала. Хорошо, что она звонила, — хотя бы заставила его вставать.

Так же прошел еще один день, а на третий с утра наконец пришел мастер.

Оказывается, всего-то надо было перепрограммировать что-то в телевизоре и в коробочке кабельного блока. Эйлин дала мастеру сорок долларов на чай, сверх официальной платы.

— Если вдруг еще понадобится, пожалуйста, приходите к нам вне очереди, — попросила она, стараясь за шуткой скрыть отчаяние. — Нам без телевизора никак.

Коннелл не спал всю ночь — спешил дочитать к семинару «Преступление и наказание». В предрассветный час, когда он едва мог бороться с усталостью и раздробленностью сознания, ощущавшейся, в полной гармонии с выбранной книгой, как нечто вроде «умственной лихорадки», сюжет понесся вскачь с поистине дьявольской скоростью и перестал восприниматься отвлеченно, зацепив Коннелла за живое. Это могла быть история нервного срыва у любого его ровесника, измотанного тяжелой студенческой жизнью, а тем более вдали от дома, среди русских морозов.

В девять утра Коннелл уронил голову на руки, дать отдохнуть глазам на пять минут, а когда очнулся, часы показывали без десяти одиннадцать и он уже опаздывал на одиннадцатичасовую пару. Коннелл лишний раз порадовался, что выбрал общежитие с комнатами на одного, — хоть и расположенное в жутком здании-коробке, оно зато было ближе всего к университету.

Наспех одевшись, он кинулся вниз по лестнице, прыгая через пять-шесть ступенек и с грохотом приземляясь на каждой площадке. Вихрем пронесся через внутренний дворик, сплошь покрытый бетоном, — общежитие явно строил тюремный архитектор. Коннелл каждый раз поражался контрасту с неоготическим изяществом большинства университетских корпусов. Он снова пропустил завтрак, а при двух семинарах подряд, скорее всего, пропустит и обед. Он столько раз пропускал обеды со скидкой в студенческой столовой, что уже и не различал, когда внутренности сводит от голода, а когда — от чувства вины. Коннелл часто заходил в кафе «Медичи», «Флориан» и «Салоники». Обычно они заваливались туда всей компанией из студенческого театра, занимали столик и до поздней ночи там просиживали, поочередно отходя и возвращаясь, до и после репетиций.

Пробежка через весь кампус, от Рокфеллеровской часовни до лекционного корпуса Кобба, вышибла из него дух, а ведь раньше он бы даже не запыхался. Устремляясь к духовной жизни, Коннелл совершенно перестал заботиться о своем теле. Все бы очень хорошо и возвышенно, только временами он замечал, что организм не выдерживает. Мышечная масса словно таяла. Коннелл всегда был долговязым, а теперь еще и отощал: вместо того чтобы, как полагается, набрать пятнадцать фунтов, потерял двадцать. Наверное, со стороны казалось, что он наркоман какой-нибудь, хотя наркотиков он и не пробовал — боялся. Мало того что отец всю жизнь занимался изучением психотропных веществ — Коннелл на его примере мог воочию наблюдать, что бывает, когда нарушается сложная химия мозга. Нет уж, он свой мозг не будет гробить. Конечно, всякому ясно, что недосып в чем-то пострашнее наркомании. Самым сильным наркотиком был для него кофеин. Коннелл целыми днями пил кофе и от этого ходил постоянно взвинченный. Он носил прическу в стиле пятидесятых, с напомаженными волосами, и громадные очки в пластмассовой оправе, словно из театрального реквизита. Когда октябрь плавно перетек в ноябрь, погода сделалась точно в тон манере, усвоенной большинством знакомых Коннелла: бодрая, чуть резковатая, прозрачная, с редкими промежутками ненормального тепла.