Мэтью Томас - Мы над собой не властны

Единственное светлое пятно за весь последний провальный год в университете — уроки с Делорес. Коннелл начал понемногу заниматься с сыном мистера Марку, Питером. Сейчас мальчик учился в восьмом классе и начиная с третьего не получал оценок ниже девяноста баллов. Коннелл помогал ему заучивать словарные выражения и гонял по стандартным тестам. Занимались они в маленькой комнатушке рядом с вестибюлем.

Настал День благодарения, а с ним — студенческие каникулы. Первокурсники приходили навестить мистера Марку, точно вернувшиеся из похода герои-победители, а он радостно их обнимал, отчего Коннелл испытывал необъяснимую зависть. С Коннеллом они разговаривали уважительно, как с крутым старшим братаном, но он-то себя крутым не чувствовал и злился на их снисхождение.

Жил он в Гринпойнте, снимая одну квартиру на двоих с парнем, с которым его познакомил Том Коглин, старый приятель из команды по кроссу, — они случайно встретились на концерте в «Бауэри-Боллрум». Том жил в том же доме, в квартире напротив. По вечерам Коннелл ходил на выставки, в гости или в театр. Встречался с девушкой по имени Вайолет — актрисой, по совместительству работавшей в баре. Она не упрекала его за выбор работы, просто считала само собой разумеющимся, что это только на время, пока он не определится с творческим направлением своей жизни.

Коннелл дал матери чек — вернуть хоть часть долга за обучение. Мама при нем разорвала чек на мелкие кусочки.

— Вот не надо этого! Я заплатила за твою учебу, и точка. Думаешь, если вернешь деньги, можно и дальше с чистой совестью прозябать в швейцарах?

Коннелл сам не понимал, почему не вернулся к учебе осенью. В какой-то степени его остановило ощущение, что это будет ложь: словно он даст себе и маме обещание, которого не сможет сдержать. К тому же тогда пришлось бы признаться матери, что он вообще не получил диплома. Не что чтобы он был совсем лишен честолюбия; Коннеллу хотелось совершить в своей жизни что-нибудь значительное, просто он еще не знал, что именно.

Прошло несколько месяцев. Чаша вины, которую Коннелл носил с собою повсюду, — за то, что уехал, когда был так нужен, и допустил, чтобы отца отдали в лечебницу, — эта чаша пересохла, и осталась только пустая рутина. Больше не было чувства, что он живет чьей-то чужой жизнью, но и своей он эту жизнь не ощущал.

Полученную зарплату он переводил на счет, не проверяя баланса. На расходы хватало. А в будущее Коннелл не заглядывал; при мысли о долгой веренице лет — двадцать, тридцать, сорок — его охватывал ужас.

В начале января Питера Марку приняли в старшую школу Реджис. Коннелл страшно радовался и гордился, что немного помог Питеру ухватить мир за глотку.

По случаю такого события мистер Марку устроил торжественный ужин и пригласил Коннелла. Удивительно, как быстро Коннелл забыл, что находится в доме своего начальника. Это могла быть любая квартира на Парк-авеню. Раз-другой звонили по внутреннему телефону, и мистер Марку отходил от стола, чтобы ответить. Еще Тони принес большой конверт. В остальном все было так, словно счастливые родители позвали в гости репетитора любимого сына в благодарность за то, что хорошо подготовил их детище к поступлению. Они ели равиоли, выпили пару бутылок вина и прикончили потрясающе вкусный сладкий пирог — как сказала миссис Марку, по традиционному албанскому рецепту.

Неторопливо прихлебывая кофе, Коннелл посматривал на гордое лицо Питера. Видно было, до чего тот благодарен, однако и без этого Коннелл был бы счастлив. Главное — что он сам знал, как сильно изменил судьбу мальчика. И вдруг его осенило: он хочет стать учителем. Лучше всего, конечно, преподавателем колледжа. Только для этого нужно сперва получить диплом бакалавра и потом защитить диссертацию, а Коннелл не был уверен, потянет ли. Ему нравилось писать рефераты и тому подобное, но отталкивала профессиональная сторона научной работы: узкая специализация, необходимость постоянно публиковаться... Максимум он может рассчитывать на преподавание в старшей школе, но это не годится: каждое поколение должно превзойти предыдущее. Согласившись на роль школьного учителя, он как будто смирится с тем, что не добьется такого успеха в жизни, как отец. Мама мечтала, что его ждет большое будущее, а он открывает-закрывает двери для жильцов. Но по крайней мере, так она может думать, что он сейчас проходит стадию куколки. Насколько же сильнее он разочарует маму, если в самом деле станет учителем. А ведь, пожалуй, это было бы здорово — помогать людям продраться сквозь тернистую чащобу взросления.

Меж тем швейцары окончательно признали его своим. И не просто своим — любимым чадом. Он помог сыну управляющего стать в будущем уважаемым человеком. Новый статус подразумевал и другое отношение. В каких-то едва заметных на посторонний взгляд нюансах работать стало легче. Коннелл чувствовал себя почти как дома в швейцарской и в вестибюле, а в квартире управляющего его принимали как родного и постоянно звали к столу. Еще года четыре можно жить жизнью Питера — помогать ему советами, направить в хороший университет, и чтобы по стипендии. А когда Питер окончит университет, купит квартиру в центре Нью-Йорка и приедет в гости к отцу на служебном лимузине, Коннелл откроет перед ним дверь без всякой горечи — слишком будет уже старым для горечи. Нужно только переждать. С годами все становится проще. И трепыхаться не надо. Оставаться себе на месте в своем вестибюле, а годы сами к тебе придут.

Если решишь держаться от жизни в стороне, думал Коннелл, вестибюль — не худший наблюдательный пункт. Особенно тихими летними вечерами, когда двери открыты, с улицы задувает приятный ветерок, на город спускаются сумерки и в окнах домов напротив отражается заходящее солнце.

Мистер Марку предложил еще кофе. Коннелл прикрыл кружку ладонью — мол, достаточно. Мистер Марку сурово спросил, точно ли Коннелл больше не хочет, а миссис Марку отрезала ему добавку пирога. Коннелл смотрел, как здоровенный сладкий шмат ложится на его тарелку, и к горлу вдруг подкатил комок. Обыкновенный торт обрел непостижимое, почти мистическое значение — словно, приняв его, Коннелл откажется от собственной судьбы. Принесет присягу на верность чужой жизни. Его будущее покупают за такую малость: домашний пирог, подобие семьи, роль чьего-то старшего брата. А у него не хватает сил бороться, потому что бороться-то не за что. Нет у него ничего получше. Рука сама собой потянулась к вилке. Коннелл надломил пирог, отделив маленький кусочек. Убрал ладонь, позволяя долить кофе в кружку. Питер смотрел молча и внимательно — сам скорее наблюдатель, а не объект наблюдения. Коннелл с внезапной ясностью увидел, что происходящее свершается уже не ради него. Он — лишь часть жизни Питера. Даже не заметил, как пришел узурпатор и вытеснил его со сцены.