Мэтью Томас - Мы над собой не властны

Ее усадили за стол. Томас и Виджай выключили телевизор, о чем-то негромко и благодушно переговариваясь. Анабель вышла в кухню.

И тут Томас разрушил чары, спросив:

— Вам нравится индийская кухня?

Эйлин оцепенела от ужаса. Путь к бегству отрезан: она уже сидит и даже салфетку на коленях расстелила. Ни в коем случае не хочется обижать этих милых людей, но правда в том, что она ненавидит индийскую кухню, даже вид этих блюд ей омерзителен: лужицы вязкого соуса землистых оттенков, горки мяса посреди какой-то гадкой жижи. Запах индийских пряностей был Эйлин знаком, но она всегда считала их скорее неким символом расовой принадлежности, а не частью обыденной жизни. Как же она упустила из виду, что Томасы вполне могут и дома готовить индийскую еду? И как понять этих людей, которые сумели вписаться в американское общество, но не ассимилировались? Их дети добились того же, что и ее ребенок, и даже большего, хотя растут в совершенно иной среде.

Разве можно им признаться, что она терпеть не может индийскую кухню? Тогда пришлось бы все о себе рассказать — как она рвалась прочь из этого района, каким хотела видеть окружающий мир: простым, понятным, привычным. Дело не в еде. Подавляют все эти запахи, пряности, какие-то сложные приправы, загадочный процесс приготовления. Подавляет, что ей не оставили выбора. Старые знакомые почти все разъехались, и округу заполонили индийцы. Все окрестные ресторанчики в одночасье стали индийскими. Давние друзья тоже в конце концов переехали, а индийские рестораны остались. Их даже еще больше расплодилось. И вот сейчас ее будут угощать блюдами индийской кухни.

— Не знаю, — сказала Эйлин. — Я ее никогда не пробовала.

Как ни странно, это была правда. Сколько раз Эйлин уверяла, что индийскую еду не переносит, ни кусочка проглотить не в состоянии, а на самом деле ни разу ее не пробовала. Проще и удобнее сказать «Мне не нравится», а не «Я на них слишком зла, потому и не ем». Но нельзя же бесконечно врать самой себе.

В горле у нее пересохло. Эйлин схватила стакан с водой и разом выпила почти до дна.

— Тогда вас ждут яркие впечатления! — сказал Томас.

Вернулась Анабель с подносом. Томас перечислял названия блюд, но Эйлин от переживаний ни одного не запомнила. Он наполнил ее тарелку, а Виджай протянул миску с лепешками, похожими на плоские матрасики. Остальные тоже положили себе еду на тарелки. Запах оказался не таким противным, как ожидала Эйлин, — была в нем какая-то приятная пикантность. Горка еды у нее на тарелке цветом напоминала поверхность Марса. Пути назад не было.

Томас еще раз повторил название блюда, и Эйлин подцепила вилкой маленький кусочек. Попробовав, разобрала, что это курица, а в подливке присутствуют помидоры, сметана и еще какие-то неведомые специи. Вкус был сложный и неоднозначный — нежный и забористый одновременно. Еда приятно ощущалась во рту: неожиданная смесь текстур, с вкраплением плотных зернышек риса. Пожалуй, и сравнить-то не с чем — Эйлин еще не приходилось испытывать за едой настолько ярких ощущений. Если давно забытый вкус возвращает в прошлое, то вкус незнакомой еды — предвестник будущего? Будет что вспомнить — она впервые пробует индийскую кухню. Вот не думала не гадала, что доживет до такого.

— Вкусно! — Эйлин старалась есть сдержанно, однако не стерпела и набросилась на угощение. — Правда очень вкусно!

Отложив вилку, удивленно выпрямилась и встретила доброжелательные взгляды семейства Томас. Только сейчас Эйлин заметила, что те разместились за столом точно так же, как они сидели здесь когда-то с Эдом и Коннеллом: отец во главе стола, спиной к окну, мальчик — спиной к зеркалу, а жена — напротив, чтобы удобней было бегать на кухню. Место, которое сейчас занимала Эйлин, у нее за столом чаще всего пустовало. Иногда, глядя на свободный стул, Эйлин думала: хорошо бы кто-нибудь неожиданно зашел — вестник из большого мира. Ни разу она не представляла эту сцену с точки зрения гостя. Наверное, ему бы показалось, что здесь уже и так есть все, что нужно человеку от мира.

— Я и не знала, как много теряю, — сказала Эйлин.

И поскольку невозможно было выразить, что чувствуешь, не рассказывая всю историю своей жизни, она просто взяла вилку и стала есть, чувствуя, как по лицу неудержимо расползается улыбка, и надеясь, что они увидят в этой улыбке нечто большее, чем обычная вежливость.

Стояла мутная, душная жара. Все вокруг еле ползали, будто сонные мухи. Он велел открыть все окна в аудитории, включил вентилятор под потолком, и все равно воздух давил плотной массой. В преддверии выпускных экзаменов приходилось напихивать в каждое занятие как можно больше сведений, а он этого не любил. Обычно в хорошую погоду старшеклассники готовы были на все, лишь бы не учиться, а сейчас до того раскисли от жары, что казалось, будто они внимательно слушают. Никто не рисовал мелком на листочке бумаги здоровенный член, чтобы потом прихлопнуть на спину товарищу. Когда попросишь прочитать что-нибудь вслух, они не валяли дурака, читая писклявым голосом, или до невозможности растягивая слова, или подхватывая хором последнее слово в предложении. Поначалу ему нравились такие дремотные дни, но, набравшись опыта, он стал их недолюбливать — в такие дни он явственно ощущал границы своих возможностей как преподавателя. Что делать, нет предела совершенству. Он почти обрадовался, когда Кармине Приоре, подбросив учебник в воздух, потребовал закругляться и отпустить их сегодня пораньше, — по крайней мере, хоть какой-то проблеск жизни.

К концу занятия он поймал себя на том, что не помнит, о чем только что шла речь, какую мысль он собирался изложить и вообще какую книгу они обсуждают. Обернулся к доске, но и там не нашел подсказки, только одно подчеркнутое слово: «Эмпатия». Должно быть, он сам его и написал. Незаметно бросил взгляд на переднюю парту: Кафка, «Превращение». В голове мелькнуло: «Альцгеймер», и его охватил ужас. Ему всего тридцать четыре!

Спокойно, вдох-выдох. Надо успокоиться. Знает он «Превращение». И ребят этих знает: вот Ник Инделикато, и Томми Долтон, вот Марвин Нери, вот Брендан Кинг, а вот Кармине Приоре — дрыхнет, как всегда. Он резко хлопнул ладонью по столу — мальчишка так и дернулся.

А он сам — Коннелл Лири. Для друзей — Коник, для учеников — мистер Лири. И останется для них мистером Лири, когда им самим стукнет сорок и у них будут собственные дети.

Он попытался стряхнуть оцепенение, но в голове оставалась дурная, точно спьяну, пустота. Страх усилился. Это не сон! Вполне реальный кабинет, общий с коллегой, преподавателем истории, на стенах карты Древнего мира и современные, портреты Шекспира и Томаса Джефферсона, репродукция в рамке — Давид, «Смерть Сократа». Пауза все длилась, напряжение нарастало, ученики оживились и начали перешептываться.