Мэтью Томас - Мы над собой не властны

Может, надо было выучить совсем другие факты? Зазубрить даты выборов и государственных переворотов? Запомнить наизусть имена президентов в хронологическом порядке, вместе с вице-президентами и датами рождения-смерти, или историю Месопотамии, или металлургию, или основы квантовой механики, — а он вот выучил факты о бейсболе. В первую очередь потому, что его отец много знал о бейсболе, и Коннелл хотел разделить с ним это знание, а сведения просто застряли в голове.

Роберто Клементе имел средний показатель результативности 0.317, семнадцать раз был удостоен права выступать открывающим питчером на звездных матчах и к концу своей спортивной карьеры отбил ровно 3000 результативных мячей. В 1974 году разбился самолет, в котором он летел с гуманитарной миссией помощи голодающим в Никарагуа. Его немедленно избрали в Зал славы — Американская ассоциация журналистов, пишущих о бейсболе, сделала в этом случае исключение из правила, согласно которому должно пройти пять лет, чтобы объективно оценить вклад игрока в развитие бейсбола.

Коннелл ждал, что жуткая пустота вернется, а потом уже засомневался, не померещилось ли ему со страху. Что-то по ходу занятия послужило спусковым крючком — какое-то мелкое, но назойливое дежавю. Коннелл без конца возвращался мысленно к тому мгновению, когда, обернувшись к доске, увидел на ней всего одно слово и не мог вспомнить, как оно там появилось. Что за таинственный смысл в нем скрывался?

Он вспомнил, как побывал у отца на лекции, когда никто еще не знал, что происходит. Отец тогда буквально развалился на части у него на глазах.

«Эмпатия». Коннелл не всегда обладал этим качеством. Эмпатия — своего рода мускул, который нужно развивать и постоянно упражнять. Иногда ему казалось, что настоящая задача преподавателя — не научить студентов хорошо писать сочинения, а заставить их задуматься, что значит быть человеком.

Он с самого начала сказал Мишель, что не собирается заводить детей. Она все старалась его переубедить, а он объяснял, что не хочет рисковать — вдруг болезнь передастся по наследству ему или ребенку. Пусть его род оборвется вместе с ним, сказал Коннелл, и она как будто смирилась, до тех пор пока не умерла ее мать, — это случилось вскоре после Рождества.

Коннелл достал бумажник и нашарил в глубине кармашка малюсенький кусочек зуба. Поднес его к глазам, ощутил кончиками пальцев гладкость эмали. Можно представить, что это осколок раковины или камня. Много лет он хранил этот обломок, перекладывая из одного бумажника в другой. Пора уже остановиться, хватит мучить себя. Никому от этого не легче.

Накануне вечером он согласился пройти генетическое обследование. Мишель стребовала с него обещание: если у него точно нет гена болезни, они заведут ребенка. И тут его вдруг осенило — об этом предполагаемом ребенке он и думал на занятии, когда вдруг потерял нить урока. Он увидел перед собой детское личико — сплав своих и жениных черт. На самом деле, даже если окажется, что у него есть тот самый ген, все равно он хочет ребенка. Не только потому, что ген может и не проявиться. Если болезнь все-таки настигнет Коннелла, он сделает все необходимое, чтобы как можно дольше ограждать от нее малыша.

Только сейчас он наконец понял правду: больше всего на свете он хочет, чтобы у них с женой был ребенок. У нее, как и у него, осталось мало родных. После смерти матери отец переехал в Калифорнию, к ее брату Рикки. Еще у Мишель была двоюродная сестра в Хьюстоне, и больше никого. Несколько лет Мишель с матерью почти не общались. Сперва он думал, это из-за никарагуанских корней Мишель, но сейчас скорее считал, что дело в другом. Просто и Мишель, и ее мама — очень сильные личности, они невольно все время сталкивались лбами, хотя совершенно этого не хотели, отчего и переносили такие стычки особенно тяжело. Возможно, свою роль сыграла и профессия Мишель — она была юристом, какое-то время служила помощницей судьи Верховного суда, а сейчас работала в юридической фирме, специализирующейся по корпоративному праву. Она уже достигла почти всего, о чем когда-то для Коннелла мечтала мать, — а ведь Мишель нет еще и тридцати пяти. В последнее время мама Коннелла и Мишель заметно сблизились. Именно Мишель звонила его матери, чтобы пригласить ее в гости, а когда они сами навещали маму, женщины после ужина подолгу засиживались в кухне за игрой в триктрак, пока он, Коннелл, смотрел телевизор в маленькой комнате. Будь у них ребенок, мама и Мишель еще больше сблизились бы. Пожалуй, Мишель еще и стала бы звать Эйлин мамой — им обеим это было бы в радость.

А Коннелл смог бы почтить память отца, полюбив ребенка так же сильно, как отец любил его. И если придется проявить слабость при ребенке, оказаться беззащитным и жалким, если он начнет все забывать, описается или заблудится по дороге домой — что же, бывает. А если ребенок воспримет это не лучшим образом — что же, с детьми всегда так. Они уходят из дома и поздно возвращаются по вечерам, они говорят обидные вещи, забывают о своем долге, они ранят родительское сердце. А потом, годы спустя, мучатся угрызениями совести.

А родители? Родители видят яснее и прощают детей, даже если не говорят им об этом. Даже если уже не могут сказать. Все равно прощают.

Скорее бы вернуться домой, к жене. Она удивится, что он вдруг передумал. И наверное, еще больше удивится, когда услышит все, что он по этому поводу хочет сказать. Она вечно пытается его разговорить — ну, сегодня его будет не заткнуть. Он расскажет ей все, даже то, чего до сих пор стыдится. Нужно все это связать воедино, чтобы стал понятен смысл. Всего лучше рассказать с самого начала, во всех подробностях, и пусть она сама поймет. Удачно, что у него хорошая память на детали. Наверняка он многое сможет вспомнить.

Встав со скамейки, он подошел к парапету над краем острова. В последний раз посмотрел на обломок зуба и швырнул его в воду. Тот исчез без малейшего всплеска и незримо улегся на речное дно. Быть может, через несколько тысяч лет его вынесет в океан. А еще через пару тысяч лет этот кусочек зуба окажется на берегу изменившегося мира, где обитают совсем другие виды живых существ, где иная атмосфера, а человечество ютится по углам. Но пока что он, Коннелл, еще жив и дышит, мыслит и чувствует, и за отведенный ему промежуток от этой минуты до смерти столько еще может вместиться, ради чего стоит жить: цитрусовый аромат свежезаваренного черного чая; теплая мягкость стопки махровых полотенец, когда их убираешь в шкаф; пронзительные детские голоса вдали, за окном спальни; вкусная плотность творожного крема; лошадь, внезапно дергающая ухом; флюоресцентная зелень травы на бейсбольном поле; затейливая вязь морщинок на собственной руке; запах земли и как она чувствуется на ощупь и даже на вкус; утешение двух прижавшихся друг к другу тел.