Пол Боулз - Пусть льет

— Пусть тогда ждет здесь. Скорее! — Таксист, однако, заперев машину, настаивал на том, чтобы идти с ними.

— Он говорит, мы ему уже должны шестьдесят пять песет, — по секрету сообщил Тами. Даер крякнул.

Тами вошел первым, чтобы убрать с дороги жену, а остальные ждали снаружи в темноте.

— Ты будь здесь, — сказал Даер таксисту, который, похоже, успокоился, как только увидел, в какой дом они собираются зайти.

Вскоре Тами вышел к дверям и поманил их внутрь, затем повел через неосвещенное патио в узкую комнату, где играло радио. Матрас у стены был накрыт дешевой желто-зеленой парчой; над ним висела группа крупных фотографий в золоченых рамах: мужчины в гандурах и фесках. Три будильника — все тикали — стояли на настенном буфете в конце комнаты, но все показывали разное время. Вдоль нижней полки под ними выстроилась шеренга пыльных, но неиспользованных бумажных стаканчиков, которые тщательно разместили так, чтобы они чередовались с таким же числом маленьких красных статуэток из гипса, изображавших Санта-Клауса; ниже и по обе стороны стена была заклеена несколькими десятками цветных брошюр, все одинаковые, на каждой фотография огромной зубной щетки с ярко-синей пластмассовой ручкой. «DENTOLINE, LA BROSSE ÀDENTS PAR EXCELLENCE» , [102] «„Дентолайн“, несравненная зубная щетка» (фр.) . — гласили они снова и снова. Радио на полу в углу было включено на полную громкость; Ом Калсум [103] Омме Кэлсум (Фатима Ибрахим Сайед эль-Бельтэги, 1898 или 1904–1975) — египетская певица, киноактриса, автор песен. пела мучительную жалобу, а за ее голосом гомонил и завывал оркестр.

— Садитесь! — крикнул Даеру Тами. Он встал на колени и немного уменьшил силу музыки.

Когда Даер сделал шаг к матрасу, электрическая лампочка, болтавшаяся на конце длинного шнура с середины потолка, ударила его по лбу.

— Извините, — сказал он, пока свет безумно метался взад-вперед. Джилали снял обувь у дверей и уже сидел на одном конце матраса, подоткнув ноги под себя, чуть покачиваясь из стороны в сторону под музыку.

Даер крикнул Тами через комнату:

— Эй! Прекращайте панихиду! Будьте добры? Нам нужно о многом поговорить, а времени в обрез.

В последовавшей тишине из соседней комнаты прилетели вопли младенца. Даер заговорил.

Что это значит, размышляла Дейзи, — быть, как тебя называют друзья, напористой женщиной? Хотя они как раз это и имели в виду, им удалось сделать так, что эпитет не звучал комплиментом; она это знала. То была враждебная критика. Если сказать, что женщина напориста, имеется в виду, что она получает желаемое слишком уж прямым манером, что она — недостаточно женщина, неизящная, пробивная. Почти такое же оскорбление, как сказать, что мужчина — бесхарактерный. Однако ее ближайшие друзья имели привычку открыто пользоваться этим словом для описания ее; даже мне в лицо, думала она со смесью возмущения и удовлетворенности. Как будто, принимая современное заблуждение — дескать, у женщин должны быть те же цели и способности, что и у мужчин, — они допускают, что любое качество, которое у мужчины добродетель, равно желанно и в женщине. Но когда она слышала слово «напористая» в свой адрес, хоть и знала, что это истинная правда и не намерено унизить ее, она тут же начинала себя чувствовать каким-то довольно неуклюжим хищным животным, и это ощущение ей не нравилось. В том, что тебя классифицируют подобным образом, были конкретные недостатки: в любой ситуации, где естественно было бы ждать выражения заботы о ее благополучии со стороны мужчин в группе, хлопотали они часто совсем о других женщинах. Общее мнение — часто выражавшееся вслух — сводилось к тому, что Дейзи сама о себе может позаботиться. И много ль других мужей уезжали и бросали жен дней на пять-шесть дома с челядью? Она-то не против оставаться одной, — наоборот, для нее это был скорее отдых, поскольку она никогда никого у себя не принимала, если Луис уезжал. Но тот факт, что он воспринимал скорее как данность то, что она не против, — это почему-то ее уязвляло, хоть она и не могла отыскать своему раздражению логического объяснения. «Наверное, нельзя и иметь пирог, и есть его», — говаривала она себе по меньшей мере раз при каждом его отсутствии. Если провела детство верхом на лошади, гарцуя со своими четырьмя братьями по пятидесяти тысячам акров эстансии , само собой, станешь такой женщиной, какой стала она, и едва ли будешь ожидать, что мужчины захотят брать тебя под крыло. Вообще-то, часто бывало ровно наоборот: иногда она видела, что друзья мужского пола обращаются к ней за моральной поддержкой, и всегда предоставляла ее без сомнений, хоть и сознавала при этом, что в каждый миг отдаляется от того привилегированного положения, которое надлежит занимать современной женщине vis-à-vis [104] Зд .: по отношению (фр.) . ее знакомых мужчин.

Большинством друзей Дейзи были мужчины: она им нравилась и гордилась тем, что знает, как с ними обращаться. Однако два ее первых мужа умерли: один — оставив ее с ребенком, а другой — со значительным состоянием. Девочку-малютку она более-менее бросила на попечение родни ее отца в Буэнос-Айресе; а вот состояние забрала себе. Не сумев устроиться в Лондоне и за неимением занятия получше, она решила неспешно отправиться по всему миру. Путешествие заняло три года; в конце его она оказалась на юге Франции осенью 1938-го и сняла там домик в Сен-Поль-дю-Варе, напряженно сознавая свое одиночество и ощущая, что жизнь ее пока не началась.

Луиса она впервые встретила на Пальмовом берегу в Каннах — худой и драматично смуглый испанец, носивший оперную накидку, с которой обращался дерзко, как матадор с мулетой, грубил всем, но при этом умудрялся никого не оскорбить, непристойно сквернословил так, что не верилось, однако оставался в высшей степени джентльменом. Он владел несколькими крупными поместьями в Андалусии, которые уже почти потерял надежду вернуть — даже при условии, что Франко сумеет положить конец республиканскому сопротивлению.

— Они все иидиоот! — ревел он всем собравшимся в казино. — Все ииспаанцы жрут гавноо!

Дейзи стала понемногу ловить себя на том, что думает с восхищением об этом странном человеке, который похвалялся, что не прочел ни одной книги, а писать способен только свое имя в подписи. С лошадьми он управлялся как матерейший гаучо, стрелял так же хорошо, как она, и в натуре его не было ни черточки сентиментальности или снисходительности. Он был сух, жёсток и отчужден, как скала, и однажды она ему сказала, что он ей напоминает некоторые андалусские пейзажи. Она едва ли была готова вместе с тем к его реакции, которая последовала тут же и с поразительной силой. Повернувшись к ней с неистовством человека, которого только что оскорбили, он заорал: