Пол Боулз - Пусть льет

— Что вы делаете с такими деньгами? — (Похоже было, что Шокрон понимает по-английски больше, чем говорит.)

— Палестина, — лаконично ответил он, показав за окно.

Даер начал умножать 138 на 9000, просто развлечения ради. Затем выписал цифры: 1, 4, 2 — и передал бумажку обратно — посмотреть, какой будет реакция. Шокрон залопотал по-испански, и легко было видеть, что у него нет намерения так повышать. Где-то в потоке слов Даер уловил фамилию Бензекри; это, а также мысль, что сто сорок две — это слишком много песет на фунт, было единственным, что он ухватил из монолога. Тем не менее он разогревался для игры. Если сидеть спокойно, подумал он, Шокрон поднимет свое предложение. Заняло какое-то время. Шокрон вытащил записную книжку из ящика стола и принялся за серию сложных арифметических упражнений. В какой-то момент он извлек маленькую серебряную коробочку и сделал понюшку каждой ноздрей. Подчеркнуто убрал ее и продолжил работу. Даер пристукивал правым носком по красным плиткам пола, отбивая марш, ждал. Здесь можно менять цену чего угодно, утверждал Уилкокс, если умеешь это делать, и первейшие достоинства в деле — терпение и напускное безразличие. (Он вспомнил анекдот Уилкокса о марокканском селянине на почте, который пять минут пытался купить семидесятипятисентимовую марку за шестьдесят сентимо и отвернулся оскорбленный, когда почтовый служащий отказался с ним торговаться.) В этом случае безразличие было более чем притворным: он не был заинтересован в сбережении Эшкому-Дэнверзу нескольких тысяч песет. Это была игра, и только. Он попробовал вообразить, каково ему было бы в этот миг, будь деньги его собственные. Вероятно, вообще не хватило бы мужества на попытки торговаться. Есть разница между игрой с деньгами, которые не настоящие, и с настоящими. Но в данный момент ничто не было настоящим. Маленькая комната, загроможденная старой мебелью, бородатый человек в черном напротив него, механически пишущий цифры в тетрадке, золотой свет увядающего дня, уличные звуки чьей-то жизни за окном — все это было проникнуто необъяснимым свойством неуверенности, что отнимало у них знакомое ощущение спокойствия, содержавшегося в самой мысли о реальности. Превыше прочего он сознавал нелепость собственного положения. В уме у него не было сомнения, что звонок из американского представительства как-то связан с предполагаемым разбирательством насчет мадам Жувнон. Если он пренебрежет и звонком, и приглашением на ужин, к завтрашнему дню его начнут дергать с обеих сторон.

С каждым днем по мере его прохождения Даер чувствовал себя немного дальше от мира; неизбежно было, что в какой-то момент ему следует предпринять добровольное усилие и снова поместить себя в гущу его. Чтобы оказаться способным полностью поверить в реальность обстоятельств, в которых оказывается человек, он должен чувствовать, что они как-то соотносятся, пусть и отдаленно, с другими известными ему ситуациями. Если он не может отыскать эту связь, он отрезан от того, что снаружи. Но поскольку его внутреннее ощущение ориентированности зависит от точности в должном функционировании, по крайней мере — в его собственных глазах, — внешнего мира, он произведет любую подгонку, сознательно или же иначе, чтобы восстановить ощущение равновесия. Он — инструмент, стремящийся приспособиться к новой наружности; он должен вновь свести эти незнакомые контуры более-менее в фокус. А наружность теперь была очень далеко — так далеко, что ножка стола Шокрона могла оказаться чем-то, рассматриваемым в телескоп из обсерватории. У него было такое чувство, что, если сделает ужасное усилие, — сможет вызвать какую-то перемену: либо ножка стола исчезнет, либо, если останется, он сумеет понять, что означает ее присутствие. Он затаил дыхание. Сквозь последовавшую дурноту он услышал голос Шокрона, произносивший такое, в чем не было смысла.

— Cientocuarenta. Mire . [94] Сто сорок. Смотрите (исп.) . — Он показывал ему бумажку.

С ощущением, словно берет огромный вес, Даер поднял взгляд и увидел написанные на ней цифры, одновременно сознавая, что внутри у него происходит громадный и неодолимый переворот.

— А? — сказал он; Шокрон написал «140». — Ладно.

— Одна минута, — сказал Шокрон; он встал, взял коробку с деньгами и вышел в соседнюю комнату, закрыв за собой дверь.

Даер не шевелился. Он смотрел в окно на стену здания напротив. Сотрясение успокаивалось; основные слои сместились, и новые места их казались удобнее. Как будто бы убралось что-то на линии его зрения, нечто, бывшее препятствием для постижения того, как изменить наружную сцену. Но он не доверял всей этой серии личных переживаний, что навязались ему после того, как он сюда пришел. Он привык к долгим отрезкам невыносимой скуки, перемежавшимся небольшими кризисами отвращения; эти жестокие возмущения у него внутри не казались частью его жизни. Они скорее принадлежали этому бессмысленному месту, где он был. И все же, если это место намерено так на него влиять, лучше ему привыкнуть к воздействиям и научиться с ними справляться.

Вернувшись, Шокрон вынес с собой коробку, но теперь купюры были меньше, буровато-зеленые, фиолетовые, и их было не так много. Он поставил коробку на стол и, не садясь, написал в своем блокноте так, чтобы Даер видел: 1260 @ 1000п.

— Считай, — сказал он.

Заняло долго, хотя большинство купюр были новые и хрусткие.

Ну, это прекрасно, подумал он, когда закончил. Двадцать пять тысяч двести долларов или около того, и никто тебя не остановит. Просто выходишь. Он посмотрел в лицо Шокрону — с любопытством, секунду. Никто, кроме Уилкокса. Это правда. И Уилкокс один — не Уилкокс с полицией. Ей-богу, ну и положение, подумал он. Сыграть чуть ли не стоит, просто на слабо́.

Он не обратил большого внимания на рукопожатие Шокрона и крутую лестницу, ведшую вниз на улицу. Медленно бредя, толкаемый водоносами и пожилыми еврейками в платках с бахромой, он не сводил глаз с мостовой, не думая. Но он ощущал глянцевую бумагу на коробке и знал, что Шокрон завернул ее аккуратно, что она снова — сверток из «Галерей Лафайетт». Он прошел под высокой аркой, где марокканцы торговали бананами и посудой из толстого стекла; слева он узнал кафе Тами.

Когда он заглянул в двери, радио не играло. В кафе было темно, и у него создалось впечатление, что внутри практически никого нет.

— Quiere algo? [95] Ищете что-то? (исп.) — сказал кауаджи .

— Нет-нет.

Воздух был ароматен от дыма кифа . Кто-то схватил его за руку, мягко сжал ее. Он повернулся.

— Здравствуйте, — сказал Тами.

— Привет! — Почти как встреча со старым другом; он не знал почему, если не считать того, что был один весь день, казавшийся нескончаемым. — Не думал, что вы здесь будете.