Ларс Кристенсен - Полубрат

Они сидят на кухне допоздна. Наконец Фред возвращается и ложится. Следом приходит мама и встаёт между нами. Она вбирает в себя это мгновение. Запасает его впрок, как бережливая белка, чтобы лакомиться им потом в чаще леса, словно в глубине души она тоже знает, что Фред скоро исчезнет опять. Голос её звучит почти как когда-то: — Спокойной ночи, мальчики. — Мы — дети, ходики от Арнесена снова затикали, но они отсчитывают время вспять, в них звякают монетки, и каждая денежка — воспоминание, которое мама может отполировать и купить себе на него времени. Она целует Фреда в лоб: — Завтра сходишь к зубному. — Она наклоняется ко мне и шепчет: — С тобой фильм был бы в сто раз лучше. — А потом мы различаем быстрый рокот, урчит стиральная машина, мы лежим в темноте и слушаем, как мама стирает одежду Фреда, время от времени принимаясь петь, на дворе ночь, а она хлопочет с постирушкой и поёт. — Эвалия, — говорит Фред с расстановкой, буква за буквой. — Стиральная машина, — отзываюсь я так же тихо. И мы заливаемся смехом в темноте. — Спорим, твой папаша стибрил её, — шепчет Фред. Становится тихо. Мама развешивает бельё на верёвках над ванной. — Чего ты достаточно насмотрелся? — спрашиваю я. — Того, что видел дед. Льда и снега. — И всё? — Я видел, как раскололся айсберг. — Айсберг? — Внезапно прямо у нас перед носом половина ледовой горы сползла в море. Слышал бы ты этот грохот! — Да ладно. — Ты думаешь, лёд — это безмолвие. Так вот, Барнум, он грохочет. Когда корабль идёт через льды, никто не спит. — А мускусного быка ты не видел? — Фред принимается искать что-то. До меня доносятся щелчки. И брань Фреда. — Открытку получил? — спрашивает он. — Да, Педер принёс. — Фред смеётся низким резким смехом: — Барнум, зачем ты отправил мать прямиком к Вилли? — Я не отправлял её прямиком к Вилли. — Отправлял. Ты сказал, что я бывал у Вилли. И она кинулась к нему. Ты полагал, она у него боксом займётся? — Мама была очень напугана. Даже спать не могла. — В другой раз я с Вилли не стану связываться. — Наконец Фред зажигает огонь, вспышка обдаёт светом чёрную грубую кожу, он закуривает сигарету и прячет пламя в блестящую коробку зажигалки «Зиппо». — Я думаю, ты не письмо ищешь, — шепчу я. — А что ж, ты думаешь, я ищу, проницательный ты наш? — Своего отца, — роняю я быстро, как будто и не говорил. Фред затягивает огонёк всё ниже и ниже. Только огонёк мне и видно. — Кого ж ты трахнул? — спрашивает он. Я закрываю глаза: — Ты помнишь, что ты мне сказал, когда меня отправляли в школу танцев? Чтобы я посмотрел, что делают другие, и сделал навыворот. — Фред не отвечает. Я открываю глаза. Огонёк замер на месте. Я жду. — И что? — говорит он наконец. — А если человек поступает навыворот своему собственному хотению? — Тогда всё гикнется к чёртовой матери. — Фред встаёт, открывает окно и щелчком отправляет окурок вон. Он производит небольшой салют и гаснет в дождящей черноте. Тогда Фред разворачивается и подходит ко мне. — Духу не хватает сказать, кого ты трахнул? — Я поднимаю на него глаза. И шепчу: — Лорен Бэколл.

Как-то она подкараулила меня у школы. Она как-то изменилась, повзрослела, что ли, или дело было в мешковатом пальто, шарфе, который она обмотала вокруг шеи раз восемь, да ещё шапку натянула на самые глаза. — Привет, — сказала она. — Привет, — отозвался я. Мы замолчали, стояли и сбивали снег с ботинок. С нашей последней встречи прошло время, а последней нашей встречей была Белая беседка во Фрогнерпарке. — В школе порядок? — Я дёрнул плечами. — Меня ж исключили, какие проблемы. — Она тихо рассмеялась и спрятала рот за ладонью. От её дыхания толстая зелёная варежка покрылась инеем. — Ты с Педером видишься? — спросила она вдруг. — А ты? — Мама его гораздо хуже. — Хуже? Это как? — Руки теряют подвижность. — Так мы поговорили. Потом замолчали. Меня посетило чувство неловкости, испуга даже, мы что-то оставили позади и не обратили внимания, прошли стороной, и меня поразила незнамо откуда вставшая перед глазами картина: отражение в колпаках колёс проехавшей машины. Мы не могли стоять так вечно. Было холодно. Я продрог совершенно. — Пойдём в кино? — предложил я. — В кино? Всё ещё закрыто. — Пойдём, пойдём. — Мы спустились к «Розенборгу». Я постучал в стеклянную дверь, сезам не открылся, я постучал снова, и наконец появился старый механик, отпер замок двумя ключами и впустил нас в фойе. — У-у, кто пришёл, — сказал он. Я не стал открещиваться. — А вы не можете показать нам фильм? — спросил я. Он долго качал головой. — Вы желаете посмотреть кино прямо с утра пораньше? — Я засмеялся: — Именно так! С утра пораньше! — Он задумался, глухо застегнул свою свекольного цвета форму, запер двери на оба ключа. — Так, так, надо посмотреть, чем богаты. — Мы забрались вместе с ним наверх в аппаратную, в тесную каморку, где проекторы стояли, как пушки перед мишенями, готовые бомбардировать экран светом, как только станет достаточно темно. На столе лежал свёрток с завтраком, он был раскрыт, а бутерброд с козьим сыром наполовину съеден. Механик стал перебирать коробки, складированные в углу за его пультом, потом вдруг застонал и вытащил одну из них, плоскую и блестящую, как колесо. — Боже правый, — проговорил он плачущим голосом, — мы забыли отослать её! — Покажите нам, — встрял я. Механик выпрямился: — Вам нельзя. — Почему? — Возрастной ценз. — Теперь рассмеялась Вивиан. — Барнум взрослый, правда, — сказала она. — Тем более никто не видит, — добавил я. Механик открыл крышку и вытащил бабину. — Давайте поторапливайтесь, чтоб нам управиться до семичасового сеанса! — Мы по лесенке спустились в зал, который казался сейчас, без публики, которая кашляет, перешёптывается, шаркает, разворачивает шоколадки, сморкается и скрежещет зубами, много больше, мы были только вдвоём и в полном восторге побежали меж рядов выбирать места, сейчас я, во всяком случае, не хотел оказаться позади двухметрового верзилы с африканским колтуном на голове и торчащими ушами. — Где ты хочешь сесть? — закричал я. Но Вивиан не могла решиться ни на что, как и я. В нашем распоряжении было шестьсот билетов, но мы не знали, какие пустить в ход. Механик что-то крикнул нам, и мы наконец сели, ясное дело, на места 18 и 19 в четырнадцатом ряду. Я положил руку ей на колено. Она сняла варежку и робко накрыла мою руку своей. Свет погас, не сошёл медленно и вкрадчиво на нет, словно закат, когда исподволь растекается голубой полумрак, чтобы мы могли настроиться на грядущую темноту, как мы привыкли, а разом пропал, мы услыхали только скрип отъехавшего в сторону тяжёлого занавеса, и фильм начался. Мне показалось, что время обмотало меня путами и затянуло их. Фильм назывался «Дни вина и роз». Я вспомнил название, афиши, траченные дождём, механика, снимавшего их, шаги, которые я отсчитывал, и Фреда, возникшего из круглого писсуара под горой у церкви. Или это тоже особое деление на линейке Барнума — время, настигающее тебя снова? И как долго тянется такое мгновение, которое не оставляет ножевой зарубки на косяке, но выбивает какие-то часы или дни в твоих воспоминаниях, как в граните? Я знаю только, что «Дни вина и роз» идут один час пятьдесят семь минут и что я никогда не забуду ту сцену, где Джек Леммон, заходя в Юнион Сквер Бар, вдруг останавливается, увидев собственное отражение в окне, и на долю секунды, пока наваждение не рассыпается, принимает его за чужое, за какого-то бомжа, конченого, патетичного и дурно выглядящего алкаша, а потом понимает, что это он сам.