Ларс Кристенсен - Полубрат

О том же размышлял и я, возвращаясь тем вечером домой: вдосталь ли наскитался уже Фред? Мне хотелось, чтобы он остался. И чтоб уехал, хотелось тоже. Мысли мои были середина на половину. Он лежал в кровати одетый, спиной ко мне. Я разделся, быстро и без шума, но когда я стоял голый в узком свете из окна, он повернулся, и я увидел, что он плакал.

Он молчал двадцать два месяца, пока Клифф Ричард не вернул ему речь. Он сплавал в Гренландию на промысловом судне «Белый медведь», списался на берег на мысе Доброй Надежды, чистил картошку назад до Бремена и потерял зуб во время шторма у мыса Разлуки. Но не успокоился на том. Вскоре он пустился в своё самое долгое путешествие, растянувшееся на двадцать восемь лет. Это был понедельник в начале декабря. Я стоял у окна на кухне и смотрел на снег, он валил тяжёлыми хлопьями, а домоуправ Банг старательно сгребал его, но никак не мог угнаться за ним и под конец сдался, сел на лестнице и предоставил снегу засыпать всё, и себя тоже. Просиди он так достаточно долго — и не станет его. В школу мне было не надо. Меня снова отчислили. Система оказалась просто замечательной. Сперва я прогуливал. Потом меня за это отчисляли. Получалось почти как награда. Единственное, фильмов в «Розенборге» мне больше не крутили, механик мой не то умер, не то вышел на пенсию. Той зимой я стакнулся с Вивиан. Я услышал, что Фред вошёл и стал у меня за спиной. — Я сейчас сваливаю, — сказал он. — Куда? — Там разберёмся, — ответил он. Может, я подумал, что он вернётся через пару дней, например, уж во всяком случае — до Рождества, пошатается чуток и объявится. И бывали ночи, много лет спустя, когда мы уже отслужили по нему поминальную в церкви на Майорстюен, что я валялся без сна, и мне чудилось тогда, что он поселился в пансионе Коха, в 502-й комнате, бывшей отцовой, и теперь стоит там у окна и потешается над нами. — Ты сможешь сказать это маме? — прошептал он. — Само собой. А что ей сказать? — Что я уехал. — Я повернулся к нему: — Уехал куда? — Фред мотнул головой. На нём была замшевая куртка, а у двери стоял чёрный чемодан, старый отцов чемодан с аплодисментами, в котором их не оказалось. — Одолжишь? — спросил Фред — Ради Бога, — ответил я. Он поднял руку и потрепал меня по щеке, бережно. Я обязан был догадаться, что он решил не возвращаться.

Спустя месяц с лишним после его исчезновения, уже после Нового года, мама вызвала такси и отправилась на другой конец города к Вилли, сварщику, пытавшемуся научить Фреда драться, но он не знал, где Фред, и не имел от него вестей. Несколько недель после этого к маме страшно было подходить с разговорами. Позже, когда мы прождали Фреда с полгода, мама с Болеттой обратились в полицию и объявили его в розыск. Я ходил в кино, с Вивиан, Педером или один. В конце концов, когда мама была уже на грани, к делу подключили поисковую службу Армии спасения.

А последним, что сказал мне Фред перед отъездом, было: — Надеюсь, ты напишешь что-нибудь, пока меня не будет, Барнум.

Я медленно поворачиваюсь и переношусь на двадцать восемь лет вперёд. Я сижу за столом, между окном и стеной. В комнате темно. Занавески задёрнуты. Только экран светится, голубое мерцание в лицо. Вверху в углу название: Ночной палач. Я кликаю на «начало». Текст перескакивает, словно там, за экраном, и нет ничего, а знаки всего лишь обман, наносное, и в ту секунду, когда слова утягиваются внутрь голубого экрана, меня вновь настигает всегдашний страх лишиться написанного, потерять. Иногда я даже достаю свой старый «Дипломат», но писать на нём себя уже не заставишь. Но вот на экране возникают первые строчки, и я вновь испытываю всегдашнее в этот момент облегчение, распечатываю две заглавные сцены. Я слышу, как стрекочет принтер, чернила заполняют электрические следы, принтер — это рот, который медленно выговаривает слова. Я не спал. Я не сплю больше. Сосу «Микродин». Лист бумаги падает на пол. У меня нет сил тянуться за ним. Я сажусь на скамеечку для ног и читаю начало.

Сцена 1. Город. Раннее утро (сон)

МАЛЬЧИК, худой и бледный, восьми лет, бежит по улицам. Ни души. Он один. И бежит, что есть мочи. Выражение лица сосредоточенное, предвкушающее. Туман ползёт на мальчика и на миг скрывает его почти полностью. Мальчик бежит дальше. Туман сгущается. Мальчик заворачивает за угол и выбегает на…

Сцена 2. Гавань. Раннее утро (сон)

Гавань. Мальчик останавливается. Он запыхался. Улыбается. Причалы пусты. Кораблей нет. Концы причальных тросов свешиваются в чёрную, гладкую воду. С фьорда ползёт туман. Лицо мальчика крупным планом. Его глаза. Разочарование. Он едва не плачет. Он делает несколько шагов. Снова останавливается. Озирается. Украдкой стирает слезинку тыльной стороной руки. Вдруг далеко вдали он слышит, как на корабле бьют СКЛЯНКИ. Мальчик прислушивается. Различает, как где-то в тумане перекатываются волны. Он кидается к самой кромке пирса. В текучем тумане размыты очертания паруса. Мальчик кричит что-то, но мы не слышим. Из тумана выходит парусное судно с ледовой обшивкой. Имя корабля АНТАРКТИКА. На штевне стоит МУЖЧИНА в белой форме и смотрит вперёд. Мальчик кричит снова. Он услышан.

МАЛЬЧИК. Папа!

Мужчина на миг поворачивается лицом к причалу. Поднимает руку, улыбается, но медленно мотает головой. Мальчик стоит задрав руку. Теперь он роняет её вниз. И кричит в последний раз. Беззвучно. На его глазах парусник уходит назад в туман. Лицо мальчика крупным планом. Веки изнутри, тонкая, почти прозрачная кожа, кровеносные сосуды, резкий надвигающийся свет.

Я подбираю листы, вычёркиваю в описании обеих сцен слово coн, потом поступаю так же на экране. Разве фильм сам по себе не один большой сон? Можно ли выделить во сне сон, в волне каплю, в урагане ветер? Эту мысль я стираю тоже. Если паче чаяния найдётся один такой продюсер, что соблаговолит прочитать сценарий, начинающийся сновидением, значит, денег снять кино у него точно нет, а если и есть, то их не хватает заплатить автору, тем более он не склонен это делать, но зато рад пригласить тебя в бар внизу, а после пяти бокалов, за которые ты и расплачиваешься из своего кармана, он предлагает тебе сварганить лучше другую историю, да в пожарном порядке, пока идею не успели украсть, какую идею, спрашиваешь ты устало, ты утомлён, но происходящее ещё забавляет тебя, и он приникает к твоему уху и шепчет похабщину, смысла в которой меньше, чем в надписях в женской уборной, но ты киваешь, а он тычет тебе в ухо языком, наполняя мозг слюнями и дурным запахом изо рта. Звонит телефон. Я не беру трубку. А беру и ухожу гулять и оставляю компьютер включённым, мне боязно выключить его, как ребёнку — свет. На улице зима, начало февраля. Я тоже белый и пушистый. И поутру зачёркиваю в календаре ещё один день своей длящейся уже давно чистоты, так узник отсчитывает дни до освобождения или повешенья. Святость самообольщения. И гуляю я не из кафе в кафе, а обхожу букинистические лавки, начинаю с самых дорогих, в центре, где за стёклами запертых шкафов аккуратными рядами стоят первые издания и собрания сочинений в кожаных переплётах, где запрещено курить, а сумки надо сдавать на входе, libri rare, а заканчиваю проспиртованными комиссионками, где не принимают кредитные карточки, в навозных кучах трэша в мягких обложках, и вот в таком букинисте, в «Вольват Антиквариат», приютившемся в одном из бараков на Сёккедалсвейен, я и обнаруживаю свою жемчужину в тот момент, когда хозяин, утомлённый моим часовым уже блужданием вдоль полок, спрашивает устало и нелюбезно, что именно я ищу. — Идеи, которые можно украсть так, что никто не заметит, — говорю я. — Украсть? Здесь не воруют. Прошу вас, уходите, — суровеет он. — Я плачу сполна за всё, что заимствую, — отвечаю я и на этих словах замечаю в разделе «редкостей» рукопись, двести пожелтевших машинописных страниц в папке, на которую наклеена бирка вроде тех, какими в прежние времена помечали банки с вареньем. Бисерными красными буковками на бирке написано сценарий, авг. Прошло двадцать восемь лет, но картинки мгновенно всплывают в памяти и складываются в формулу, которая мне ясна, но непонятна: ножницы плюс мускус равны голоду. От эпизода, который не попал в смонтированную ленту моей жизни, идёт головокружительное амбре. Линейка Барнума вспыхивает как спичка. Это тот самый сценарий, который я однажды спас, не дав ему развеяться по ветру. Я выгребаю хозяину всю наличность и не чуя под собой ног спешу домой или в то помещение, которое я называю домом — комнату с балконом на Бултелёккен, где мы с Вивиан начинали совместную жизнь. Бегом взлетаю по ступенькам, запираю дверь. Переодеваюсь. Выхожу на балкон — красное солнце хиреет над фьордом, морозный туман переползает через город, как передвижная гора. Устраиваюсь за столом. И открываю рукопись. Рабочий сценарий Хеннинга Ларсена по роману Кнута Гамсуна «Голод» в сценарном переложении Петера Сееберга. На следующей странице перечислены все действующие лица, от Понтуса до брандмейстера, ниже которого в два столбца — все статисты: велосипедист, трубочист, полный господин, шесть двойников, всего пятьдесят с лишком. Что удивительно, я едва могу вспомнить их в фильме. Вивиан могла быть маленькой девочкой (с репликой). А мы с Педером — детьми в Ватерланд. Нет, наверно, двое из нас были влюблённой парой. Я раскуриваю сигарету. Сцен на улице вдвое больше, чем сцен в помещении. УЛИЦА ИЛАЯЛИ. На ней мы и стояли. Искусство найти правильное место — половина дела. От балкона сквозит. Я закрываю дверь. За чахлыми деревьями мелькает катафалк, наверняка пустой, думаю я, рабочее время уже вышло, погосты закрыты. Но в голове всё плывёт, я вцепляюсь в стол, стою, держусь. Кредо сценариста звучит так: нервы, связывающие мозг с глазами, в двадцать три раза действеннее тех, что связывают мозг с ушами. Эрго: описывай картины, а не звуки. Я сажусь в высокое кресло, начинаю читать, и меня осеняет. Главный герой здесь — камера. Передо мной тривиальный любовный треугольник с вершинами Понтус, город и камера. Весь сыр-бор из-за неё, неотступной, угрожающей. Она должна бы открывать собой список ролей. — Глаз Божий! — внезапно вскрикиваю я. — Чёрт возьми, это же глаз Бога! — Но тут же зажимаю себе рот. Несостоявшийся статист-анахорет с мыслями не по ранжиру. Стоит Господу смежить глаза, и нас нет. Я выдёргиваю телефон из розетки и с головой ухожу в новую забаву. Вношу в сценарий исправления и дополнения. Возвращаю нас в фильм. Мы бежим через Дворцовый парк, камера едет по пятам. Я нахожу тот лист, что принёс тогда режиссёру, незамысловатую сцену, подвигшую меня стать сценаристом. Моё решение надуло одним порывом ветра. ПОНТУС видит маленькую собачонку, она бежит домой по мостовой вдоль тротуара, в зубах мясная нога. Почтальон раскладывает почту, слышу я. Уже наступило утро. Ночь опять прошла без сна. Снег лежит на балконе как толстое одеяло. Я перечёркиваю в ежедневнике ещё один день чистоты, а потом спускаюсь вниз за почтой. Мне два письма. Толстый конверт от Педера, это билеты Форнебю, Осло — Темпельхоф, Берлин. Самолёт вечером. Педер улетел заранее, чтобы условиться о встречах. Бронь номера в «Кемпински» тоже приложена. Три ночи в «Кемпински» обошлись в копеечку, потянули примерно на четыре опциона на сценарий плюс одна субсидия на проработку идеи. Но Педер говорит, что всё окупится сторицей. «Кемпински» это синоним контракта. Если у тебя здесь достойный номер, а в отельном баре карточка постояльца, остальное образуется само по себе как по мановению. Не выветривается из Педера оптимизм. Он верит в то, что сумеет сбросить вес, и в меня. Я вскрываю второй конверт. В нём лежит пуговица. И всё. Пуговицу я узнаю с первого взгляда. Её прятала в своей шкатулке Пра. Я холодею. Беру пуговицу в руки. Она почти ничего не весит. К ней прилагается записочка. Буквы полулежат, всего два слова: Пуговица отца. Я пристально разглядываю конверт. Пустой, ни моего имени, ни адреса. Видимо, он сам опустил его в ящик. Нет-нет. Это невозможно. Это не может быть правдой. Я подхожу к окну. Снег лежит на балконе как толстое одеяло. Красная птица взлетает с балкона. Я рывком задёргиваю занавески. Линейка Барнума полыхает, да толку чуть. Девяносто процентов знаний мы получаем глазами, пять — ушами, а остальное приходится на боль и запахи. Я комкаю бумажку, сую её в рот и жую. Жую долго, а потом глотаю. Пуговицу вышвыриваю в унитаз и спускаю воду. Одним легчайшим, как крыло бабочки, прикосновением я мог бы удалить всё с экрана, очистить его до блестящего гладкого безмолвия, уничтожить себя. Вместо этого я иду на кухоньку, взбираюсь на табуретку, открываю щиток воздуховода, запускаю внутрь руку и нащупываю то, что сам же и спрятал там от себя, завязавшего самообольстителя, да недостаточно, видно, надёжно спрятал — бутылку беленькой. Сок есть в холодильнике.