Эрик-Эмманюэль Шмитт - Другая судьба

Эльзер спас ему жизнь…

Молниеносная война. Победа.

Он встретил Генриха на перроне вокзала, как встретил бы отец сына. Обнимая его, он понял, насколько сильнее стала их взаимная привязанность за время военной разлуки. Им надо было так много рассказать друг другу, одному – об опыте фронта, другому – о возвращении к искусству. После пережитой опасности – они ведь могли больше не встретиться – им казалось естественным выражать свои эмоции, не стесняться проявления чувств, и с тех пор у обоих мужчин, хоть и сдержанных от природы, это вошло в привычку.

Польша отдала спорные территории. Германия вернулась в границы Бисмарка, к своей карте «до унижения». Это стоило ей трех месяцев огня и примерно десяти тысяч убитых, зато принесло новую гордость – гордость полную, не имевшую ничего общего с прежней агрессивностью.

– Вот увидите, – говорил Генрих Адольфу Г., – правительство сначала воспользуется своим успехом, но скоро будет вынуждено пойти на уступки, смягчить политику. Наша победа – оправдание этого авторитарного режима, его апогей, а значит, и похоронный звон по нему.

Сара отдала Адольфу застекленную пристройку своего магазина, и он превратил ее в мастерскую. Все дни, не занятые лекциями в Независимой академии, он проводил в «Саду Наслаждений», вновь предаваясь живописи, в то время как за кирпичной перегородкой Сара изобретала новые духи, смешивая ароматические эссенции.

Генрих часто заходил к своему учителю. Он с интересом следил за его новой серией причудливых и замысловатых композиций, носивших названия ароматов, которые выпускала Сара: «Мох», «Опопанакс», «Резеда», «Айва», «Зеленая мята», «Осеннее сено». Он восхищался изобретательностью Адольфа, его способностью объединить жирафа с канделябром, воспламенить океан или воссоздать анатомию человека из цветов и листьев невероятных оттенков.

– Как вам это удается?

– Я грежу. Я отбросил логику. Запахи, кстати, превосходный корабль для сюрреалистического плавания. Зато, вдоволь пофантазировав, чтобы выстроить сюжет, я берусь за работу всерьез и пишу так же тщательно, как Энгр.

Однако Адольф позволял Генриху приходить в мастерскую и даже говорил ему о своих незаконченных картинах с дальним прицелом: он хотел побудить студента работать, ибо если себя он по-прежнему считал посредственным артистом, то в Генрихе разглядел художника незаурядного.

Генрих схватывал на лету. Все шло ему на пользу. Он напоминал Адольфу великого и ужасного Пикассо, самого одаренного из художников, которых он знал в Париже, и всеобщего раздражителя. В двадцатые годы ни один артист не допускал Пикассо в свою мастерскую, зная, что тот через неделю играючи создаст картину, над которой сам он мучился долгие месяцы.

– Нет ничего волнительнее, чем наблюдать рождение гения, – говорил он вечером Саре. – Если бы я не любил его, я бы его возненавидел. Он вскрывает секреты мастеров, как пакетик с конфетами. Три дня – и он скучает, обретя технику, на постижение которой у нас, жалких смертных, уходят годы. Он – дерзкий завоеватель, однако это не лишает меня желания писать. Наоборот.

– Он тебя боготворит, ты это знаешь?

– Имеет право на ошибку.

– Он уверяет, что ни один художник не значит для него так много.

– Он так говорит, потому что предчувствует, как превзойдет меня, как осуществит то, что мне не удалось. Он думает, что восхищается мной, а на самом деле просто-напросто берет разбег.

Адольф погладил трехцветные волосы Сары и добавил, уткнувшись носом в шею жены:

– И меня это вполне устраивает. Моя самая большая гордость художника в том, что я оказался на его пути. Он будет моим пропуском в вечность.

– Ты хватил через край.

– Он будет гигантом, поверь!

– Нет, ты хватил через край, придавая себе так мало значения.

Он перекатился на нее и принялся мять ее прекрасные груди, тяжелые и упругие.

– О, я сумел решиться просто жить и быть счастливым. Я не хочу никакой судьбы.

Маленький самолет сел в аэропорту Ле Бурже. Было пять часов утра. Пейзаж, бледный, безмолвный, сонный, едва просыпался. Утренняя роса еще походила на иней.

Стояло лето.

Францию взяли – как сорвали мак в поле.

Победа была такой легкой, что Гитлер не мог опомниться, но приписал себе успех кампании, план которой разработал вместе с генералом Гудерианом.

– Мне очень помогла книга, которую я прочел несколько раз, да-да, книга некоего полковника де Голля «За профессиональную армию», из которой я много узнал о возможностях полностью моторизованных боевых единиц в современной войне.

Гитлер вышел из самолета в сопровождении нескольких немецких артистов, в числе которых был и его архитектор Альберт Шпеер. Три больших черных «мерседеса» ждали их, чтобы отвезти в Париж.

У Гитлера колотилось сердце. Он волновался, как девица на первом балу. С отроческих лет он грезил о Париже, изучал его архитектуру и градостроительство, но никогда еще там не бывал. Сегодня утром он наконец его увидит. Париж теперь принадлежит ему. Странный визит жениха к спящей невесте. Как будто он не в своем законном праве. Как будто не уверен, что понравится. Как будто должен подойти к ней на цыпочках.

Он пересек сначала предместья, унылые черновики, предшествующие шедевру. И вот наконец возник Париж – возник и заполонил все. Высокие фасады, веселые, насмешливые, поглотили три «мерседеса». Гитлер был ослеплен светом, игравшим на дерзко сером цинке крыш и бежевом камне домов.

У Оперы его поджидал полковник Шпайгель. Спешно подняли с постели старого швейцара-эльзасца, говорившего по-немецки, чтобы он сопроводил его на экскурсии.

Но Гитлер не дал ему и слова сказать. Он так долго изучал планы Оперы, что знал их наизусть, и сам послужил гидом своей свите; к старику он обращался лишь для того, чтобы уточнить какую-нибудь дату или изменение; тот, поняв, с кем имеет дело, старался скрыть свое отвращение под сдержанной учтивостью.

Гитлер все больше воодушевлялся:

– Это мечта из камня, как симфония – мечта из звуков. Два искусства я ставлю превыше других: музыку и архитектуру. Ибо лишь они силой вводят высший порядок в хаотичное течение вещей. Архитектор воцаряет порядок в материи, музыкант – в звуках; оба они организуют гармонию и связывают грубые элементы духовной поэзией.

Он восторгался фасадом, большой лестницей, стоившей всех зрелищ, особо восхитился тем фактом, что при этом каждая скульптура и картина в отдельности вписываются в глобальный замысел.

– Вы не понимаете, Гарнье удалось то, что не удавалось никому, ибо Парижская опера – творение одного человека. Он сумел использовать всех артистов своей эпохи, приобщив их к своему проекту. Одна мысль, одна тотальная мысль венчает все эти личные выплески. Это прекрасно, как политика.