Дэвид Николс - Мы

— Нет, но все же…

— Не стоит омрачать наш ужин воспоминаниями.

Полагаю, медицинский или архитектурный факультет. Хотя, вероятно, она могла бы стать актрисой или художницей. Я бы не возражал…

— Итак, ваш сын…

— Алби наш единственный ребенок, но ребенок второй.

— И вы поэтому здесь? Из-за сына?

— Совершенно верно.

— Он что, пропал?

— Он сбежал.

— И ему?..

— Семнадцать.

— Ох, — вздохнула Фрея, словно ей все сразу стало понятно. — А у него достаточно здравомыслия?

— Не всегда, — рассмеялся я. — Если честно, то крайне редко.

— Ну, ведь ему еще только семнадцать. Какой с него спрос?

— В его возрасте я был вполне здравомыслящим.

— А я вот нет, — покачав головой, рассмеялась Фрея. — Скажите, вы с ним очень близки?

— Нет. Отнюдь. Именно поэтому я и здесь.

— А вы с ним много разговариваете?

— Не то чтобы очень. А вы? С вашими дочерьми?

— Конечно. Мы разговариваем обо всем на свете!

— Ток-шоу с моим сыном — провальное мероприятие. Алби, наша восходящая поп-звезда, определенно не захочет принять в нем участие. «Итак, как дела? Чем ты сейчас занимаешься? Планы на будущее?»

— Но отсутствие общения с сыном — тревожный сигнал.

— Так оно и есть. Так оно и есть.

— Возможно, нам стоит сменить тему разговора. И все же, не поймите меня превратно, ведь я вовсе не хочу недосчитывать… — есть такое слово? В общем, не хочу недооценивать ваше беспокойство, но если у него есть доступ к деньгам и телефон, на всякий пожарный…

— У него есть…

— И он взрослый человек, более или менее. Может быть, лучше его отпустить?

— Я обещал жене, что найду его.

— Жене, с которой вы живете раздельно.

— Еще нет, — насупился я. — Мы еще не живем раздельно. Мы просто в разных городах. Мы живем раздельно… с географической точки зрения.

— Понимаю.

Официант принялся убирать со стола тарелки, и мы замолчали.

— А еще мы поссорились. Мой сын и я. Я погорячился и теперь хочу все исправить. Лично. Неужели мое поведение кажется столь безрассудным?

— Нет, конечно. Ваше поведение кажется весьма благородным. Но если бы мне пришлось извиняться перед дочерьми за все глупые слова, сорвавшиеся у меня с языка, мы только об этом и говорили бы. И я, как родитель, считаю, что каждый имеет право на ошибки и на прощение за них. Вы со мной согласны?

Безусловно, я чувствовал свою вину в случае с Джейн. Что ж, ощущение довольно иррациональное, но чувство вины редко бывает рациональным. Нас заверяли, снова и снова, что мы ничего не могли сделать, что сепсис, убивший нашу дочь, не обусловлен нашим поведением или стилем жизни, и он не был внутриутробным. Да, она родилась слегка недоношенной, но вполне здоровенькой и крепкой. Но поскольку злость всегда предпочтительнее угрызений совести, я отчаянно искал виноватых: систему дородового наблюдения, систему послеродового наблюдения, медицинский персонал. Слово «сепсис» подразумевает наличие инфекции. Тогда кто в этом виноват? Но очень скоро выяснилось, что в данном случае персонал был абсолютно невиновен, более того, абсолютно безупречен. Такие вещи случаются, сказали нам; крайне редко, но случаются. Отлично, но что тогда нам было делать с накопившейся злостью, с накопившимися угрызениями совести? Конни загнала их глубоко внутрь. Крылась ли причина трагедии в ее прошлом, в курении и злоупотреблении алкоголем, в ее излишней беспечности? Должно быть, она что-то такое сделала. Столь сурового наказания без вины не бывает, ведь так? Но нет, мы ничего плохого не сделали и вообще ничего не могли сделать. Подобные вещи случаются. Вот такие дела.

Во время родов у нас не возникло чувства опасности. Все шло хорошо, жизненный опыт, весьма болезненный, но волнующий, в общем знакомый и в то же время абсолютно новый. Воды у Конни отошли ночью. Поначалу ни один из нас этому не поверил, ведь шла всего лишь тридцать четвертая неделя срока, но насквозь промокший матрас говорил сам за себя, и мы начали действовать: срочно поехали в больницу, потом мерили шагами приемный покой, чувствуя одновременно усталость и нервное возбуждение. Схватки начались в середине утра, а затем все стало происходить очень быстро. Конни оказалась сильной и отважной, в чем я не сомневался, и уже в 11:58 Джейн была с нами, комочек плоти, хныкающий и орущий, молотящий воздух крошечными кулачками и сучащий ножками, весом чуть больше четырех фунтов, но полный ярости; да, она казалась настоящей красавицей, ее совершенство позволило нам прогнать прочь тревоги и боль, им на смену пришли радость и ликование. Она родилась здоровенькой, и мы, как и рассчитывали, смогли сразу взять ее на руки. Были и фотографии, и клятвы в душе; я сделаю все, что в моих силах, чтобы заботиться о ней и беречь как зеницу ока. Конни приложила Джейн к груди, и, хотя поначалу малышка отказалась сосать, все шло хорошо. Никакой надобности в инкубаторе, только надлежащий уход. Мы вернулись в палату.

Весь день я просидел возле постели, наблюдая за тем, как они спят: Конни бледная, измученная и красивая. Бог его знает, почему это стало для меня таким сюрпризом, но я был сбит с толку и ошеломлен жестокостью, царившей в родильной палате, с ее потом, кровью и полным отсутствием деликатности. Окажись я в подобной ситуации, я требовал бы не кислородную маску, а общую анестезию и шестимесячную реабилитацию. Но для Конни процесс разрешения от бремени оказался даже более естественным, чем что бы то ни было, и я ею очень гордился.

— Ты была просто невероятной, — сказал я Конни, когда она открыла глаза.

— А я чертыхалась? — спросила она.

— Постоянно. Правда-правда, постоянно.

— Хорошо, — улыбнулась она.

— Но все выглядело в высшей мере естественно. Ты была похожа на… жену викинга или типа того.

— Спасибо, — сказала Конни. — Ты ею доволен? Она совсем крошечная.

— Она само совершенство. Я в восторге.

— Я тоже.

Они хотели оставить Джейн и Конни в больнице на ночь — не о чем беспокоиться, вот мы и не беспокоились. Конни не слишком охотно, но отпустила меня домой, чтобы я мог заняться приготовлениями к завтрашнему возвращению матери с ребенком, и меня ждала поездка назад — несомненно, самая странная поездка из всех, что когда-либо приходилось совершать мужчине, — в наш общий дом, который я нашел ровно в том состоянии, в каком мы его и оставили. Было нечто ритуальное в тех нескольких часах подготовки к столь значительному событию, словно для меня они последние, проведенные в одиночестве. Двигаясь точно в тумане, я отмыл грязь и ликвидировал бардак, забил продуктами холодильник и разложил по местам необходимые принадлежности. Я ответил на письма, сделал несколько обнадеживающих телефонных звонков: мол, с матерью и младенцем все в порядке. Застелил постель чистыми простынями, а когда навел полный порядок, поговорил с Конни, лег спать…