Бенджамин Констэбл - Три жизни Томоми Ишикава

Аккуратное завещание было не единственным пунк-том подробной подготовки к смерти. Сама смерть тоже составляла существенную часть плана. Рак пожирал Комори изнутри. Месяцы и годы ремиссии завершались новыми опухолями. Временами она так слабела после химиотерапии, что меня забирали домой, на радость матери, а затем вновь привозили к няне, как только та поднималась на ноги. Но смерть не лишила Комори лучших черт. Она намеревалась уйти с достоинством, а если бы она дрогнула, я должна была довести дело до конца. Меня растили и готовили для единственной задачи – убить человека, которого я любила больше всего.

Несмотря на свой невинный возраст, я знала, что это странно, и старательно хранила секрет (смертельный). Даже сейчас, поверяя тайну бумаге, я чувствую себя предательницей, но все-таки питаю надежду, что, возможно, обрету наконец покой.

Хоть и уклончиво, Комори впервые заговорила о собственной смерти, когда мне было шесть, осторожно приучая меня к мысли о том, что сильная личность должна строго следовать идеалам. Лишь когда мне исполнилось девять или десять, она упомянула, что я могу принять в этом участие. Когда придет время, я обязательно должна буду помочь ей умереть с честью, и я согласилась. Комори намеревалась вырвать собственную смерть из рук судьбы, бога или любой другой силы, способной диктовать условия. Ее достоинство заключалось во власти над обстоятельствами, и для меня это стало жизненно важно. Важно до сих пор. Поэтому мои признания не должны выйти за пределы страниц, на которых они записаны, но я знаю, что их странствия не окончены; иллюзия исповеди не работает, если нет надежды на аудиторию.

Когда Комори слабела, то нуждалась в поддержке. «Пообещай, что ты это сделаешь, Бабочка. Пообещай, что будешь рядом, когда понадобишься. Пообещай, что не испугаешься, не отступишь». И я обещала.

За пять лет до конца мы приступили к обсуждению подробностей. Комори чувствовала, что жизнь неумолимо покидает ее; она уже знала, что не поправится. Пора было заняться организацией. «Пока я в здравом уме, нужно убедиться, что тебе все понятно, – говорила она. – Давай повторим еще раз». Убить Комори предстояло спокойно и безошибочно. Слабость в последнюю минуту или внезапная утрата ясности мышления не должны были заслонить для меня момент необычайной важности, не в последнюю очередь потому, что я не хотела отправиться в тюрьму. Поэтому я готовилась как солдат или как наемный убийца, прокручивая подробности в голове, готовя сознание к тому, чтобы противостоять страху и отвращению. Я заучила движения так, что даже если бы мне отрубили голову, я бы все-таки сумела исполнить свой долг до конца. Смертницей я себя не считала, это было бы просто безответственно.

Время сжималось, приближая меня к важному моменту, и я выкинула из головы лишнее, сосредоточившись как никогда в жизни. Мое повседневное существование стало ширмой, чередой бессмысленных действий на автопилоте: я непрерывно размышляла и повторяла необходимую последовательность, держала адреналин под контролем, становясь все сдержанней и холодней. Мы прах, и в прах возвращаемся, обещание есть обещание, и я сделаю то, к чему готовилась. Смогу ли я вновь обрести такую же ясность и решимость? Смогу ли вновь посвятить себя чему-либо с той же преданностью? Но, боюсь, я родилась на свет для того, чтобы сделать одно дело, – и вот оно сделано, и я в растерянности.

И вот в Нью-Йорке моя няня Комори простилась со своим домом на Манхэттене и отправилась в клинику в Нью-Джерси, где работал ее консультант, доктор Бастид. Она всем сказала, что собирается пройти новый курс интенсивного лечения, но на самом деле Комори намеревалась там умереть. Таков был план.

«Мы могли бы сделать мастэктомию, но убьет ее не рак груди, – сказал мне с глазу на глаз доктор Бастид. – Скорее всего, она не выдержит операции».

Я проводила дни у постели Комори, скрашивая ее досуг. Она больше не носила парик, ее кожа была серой. Я читала Комори вслух. Однажды приехал мой отец, и, пока они разговаривали, доктор Бастид отвел меня в свой кабинет и объяснил, что органы у Комори умирают один за другим и что пора проститься. Оставалось два, может быть, три дня. Уходя, отец кивнул мне. К этому и свелся весь разговор. Я вошла в палату, и Комори сообщила, что ей полегчало.

На следующий день она сказала, что, возможно, у нее даже хватит сил выдержать операцию, и спросила, как поживают растения. Пришла новая сиделка, сменила капельницу, взбила подушки. Потом появился доктор Бастид и просидел около четверти часа, задавая вопросы и слушая Комори при помощи стетоскопа.

«Это чтобы не болело ночью, – сказал он и сделал инъекцию. – Я сейчас ухожу, но буду неподалеку. Вы, Бабочка, позвоните на мобильный, если что-нибудь понадобится».

Он закрыл дверь, а мы молча сидели и смотрели друг на друга. Я гладила руку Комори. Кожа на ощупь была как атлас, глаза закатились. Она казалась намного старше своих лет.

– Давай-ка сядем.

– Зачем? – спросила она.

– Надо принять лекарство, – ответила я и достала из сумки несколько пакетиков.

– Мне трудно глотать, – пожаловалась Комори. – Я привыкла к инъекциям.

Голос у нее звучал беспомощно, как у ребенка.

– Это дополнительно. Попробуй проглотить.

– Я постараюсь, милая, – сказала она. У меня слезы подступили к горлу.

Происходящее не соответствовало плану. Она не должна была называть меня милой.

Я нажала на кнопку, чтобы приподнять изголовье кровати, и обняла Комори, помогая сесть. Она совсем ничего не весила.

– Готова?

– Да.

Я достала капсулу из упаковки и положила ей на язык, потом поднесла к губам стакан воды. Она послушно проглотила и промолчала, хотя явно ощутила боль. Я дала Комори две таблетки, потом еще две и еще. Каждый раз приходилось делать паузу, пока она собиралась с силами, чтобы проглотить. Иногда Комори сама поднимала исхудалую руку, наклоняя к губам стакан.

– Как много, – шепнула она.

– Ничего, мы уже почти закончили. Давай допьем остальные.

Так продолжалось пять минут, и каждый раз, когда я клала таблетку ей на язык, Комори становилось все трудней глотать.

– Я думаю, альстромерию уже можно высаживать в большие горшки, – сказала она.

Я пересчитала оставшиеся таблетки.

– Бабочка?

– Что, Комори?

– Их надо много поливать.

Выпитых таблеток хватило бы, чтобы убить лошадь, но я хотела удостовериться. Еще две – и из ее рта потекла вода. Комори уткнулась мне в плечо головой. Я гладила ее по волосам и лбу.

– Ш-ш.

Она стояла, одетая в вышитое кимоно, и неподвижно смотрела перед собой. Уже не ребенок, но и не взрослая женщина. Перед ней расстилался зеленый склон, справа и слева на нем показывались молчаливые фигуры, расходясь по трем террасам. Ее родители, братья, сестры, приемная мать, тетки, дяди. А посередине, на самой высокой ступеньке, стоял отец. Он торжественно поклонился – уважительно, но с любовью и восхищением во взгляде. «Добро пожаловать домой, Кеико». Фигуры превратились в ярко разукрашенные деревья, и легкий ветерок, срывавший цветы с ветвей, наполнял воздух тысячами крошечных лепестков, которые мягким дождем сыпались на террасы, на голову Комори, на ладони…