Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Не знаю, что бы это означало:
меня не устаёт терзать и мучить
глухое материнское начало:
вон ту удочерить, а ту – увнучить.

Когда-то даже в пору повзросления
мы духом были – мелкие клопы,
забуду ли я муки вылупления
из дьявольски уютной скорлупы?

Забавны выплески любви
на фоне тягостных событий:
меня сейчас друзья мои
сильнее любят и открытей.

Певучий сок раблезианский
добыл я личными трудами,
колодец мой артезианский
в себе я сам копал годами.

Всегда приходит Новый год,
неся подарки дорогие —
освобожденье от невзгод
и их замену на другие.

Было дико, но прекрасно,
и пока дряхлеть не стала,
Леда много лет напрасно
снова лебедя искала.

Нас давит жизнь густой нагрузкой,
однако дней тяжёлых между
мы все на выпивку с закуской
имеем право и надежду.

К себе забавно присмотреться,
поскольку с миром наши трения
то затевает ум, то сердце,
а то – разлад пищеварения.

Я слишком щедро облучён
и до сих пор ещё болею;
рак безусловно обречён,
а я, быть может, уцелею.

Не просто я утратил пиетет
к ума и интеллекта обаянию,
а странный ощутил иммунитет
к любому постороннему влиянию.

В организме поближе ко дну —
разных гадостей дремлет немало,
начинаешь лечить хоть одну —
просыпается всё, что дремало.

Я наслажусь ещё не раз
гулящей мысли выкрутасами,
жизнь хороша и без прикрас,
но обаятельна – прикрасами.

Хотя исход у всех – летальный
и не бывает исключений,
однако этот путь фатальный
прекрасен массой приключений.

Легко и по книгам надёргать цитаты,
и всюду истории устные:
мечты и надежды – легки и крылаты,
а сбывшись – хромые и грустные.

Среди крутого мироздания
так рад я личному присутствию,
что к людям полон сострадания,
а сам себе я не сочувствую.

На грешный рай земных утех
ещё кошу я светлы очи,
а вон у этих и вон тех
на даже глянуть нету мочи.

К Богу я не лезу с панибратством,
а играть с Ним – дело не простое:
чтобы заниматься святотатством,
надо тонко чувствовать святое.

Если вдруг пошла потеха,
плавя лёд и ржавя сталь,
возраст людям – не помеха,
а досадная деталь.

Гибкость, лёгкость и живучесть
лжи, растёкшейся в повсюдную,
обещает миру участь
огорчительно паскудную.

Зная дело вдумчиво и туго,
правку исповедуя дальнейшую,
я совсем не чувствую испуга,
если написал херню полнейшую.

Учти, Господь: я не оратор
и ни к чему не призывал,
я лишь убогий литератор,
и стих мой личный завывал.

Нет, я не о Толстом сейчас толкую,
со многими случалось это так:
великие несли хуйню такую,
которой постеснялся бы мудак.

В истории ничто уже не внове,
а было столько лжи и столько фальши,
что слышится в любом высоком слове
звучание запачкавшихся раньше.

Российские евреи жили сочно,
как будто долго спали и проснулись,
копалась ими умственная почва,
а к пахотной – они не прикоснулись.

Исконным занимаясь женским делом
и полные законной женской гордости,
девицы всех мастей торгуют телом,
жалея, что товар – со сроком годности.

Моё живое существо
уйдёт из жизни утолённой
и обратится в вещество
породы неодушевлённой.

Забавно остывает голова,
когда она работала весь день:
кипят ещё какие-то слова,
но смыслы заволакивает тень.

История животна и растительна,
копируя бездушную природу,
однако же злопамятна и мстительна —
в подобие двуногому уроду.

Мне если кто и ненавистен,
то проповедник заводной:
мне прописных высоких истин
уже не надо ни одной.

Что-то я из рюмочного текста
вышел в непонятное теперь:
то ли среди мудрых жажду места,
то ли мне в склероз открылась дверь.

Нам ещё охота свиристеть,
бравыми прикинувшись парнями:
крона продолжает шелестеть
над уже усохшими корнями.

Моё глухое беспокойство,
когда на девок я гляжу,—
весьма сомнительного свойства,
и я в руках себя держу.

Обидно, что с огранкой мастерства,
когда уже всё выделкой покрылось,
уходит легковейность естества,
которое шампанским пузырилось.

Легко реальность подменив,
тактично, гибко и сердечно
в картину мира входит миф
и поселяется навечно.

Мне многое сегодня очевидно,
целебный опыт жизни мной добыт:
ведь нас лягают больно и обидно —
всего лишь обладатели копыт.

Забавно, что былое нам открыто
не настежь и отнюдь не поминутно:
всё то, что совершалось шито-крыто,
и помнится сегодня крайне смутно.

Ещё о преимуществах лежания:
покой теперь надёжен и упрочен,
а в мысли стало больше содержания,
поскольку лёжа взгляд сосредоточен.

Я не умею обижаться,
но все попытки усмиряю:
своей судьбой распоряжаться
я и судьбе не доверяю.

Когда бежишь – горят подмётки,
и плещет алчности волна,
то бедной совести ошмётки
болят, как целая она.

Когда всё хрупко, слякотно и зыбко,
и ждать чего угодно можно вдруг,
случайного попутчика улыбка —
отменно упрочняет мир вокруг.

Всюду мудрецов сейчас – несметно,
я хоть не завистник, но обидно:
лично я умнею незаметно,
и пока что этого не видно.

К любой судьбе готовы смолоду,
в совсем негожую погоду
мы с решетом ходили по воду —
и приносили эту воду.

Слиянья полного не ищет
моё с евреями единство,
и я в духовной даже пище
люблю умеренное свинство.