Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Я давно простился с лицемерием
и печалюсь, глядя в небосклон:
к Богу мы относимся с доверием
большим, чем заслуживает Он.

Куда-нибудь въехать на белом коне —
вот радость и сердцу, и глазу,
и жалко, что эта мечта не по мне,
поскольку не ездил ни разу.

Создатель, дух даря творению
и научая глину жить,
способность нашу к озверению
навряд ли мог предположить.

Одну мыслишку изреку,
мне поделиться больше нечем:
не ставьте рюмку дураку,
он вам испортит целый вечер.

Науку вольно жить в неволе
мы самодельно проходили,
довольно часто ветра в поле
искали мы – и находили.

Я не питаю подозрения
насчёт размеров дарования,
мои пустые умозрения —
души угрюмой пирования.

Меня постигло озарение,
зачем лежу я так помногу:
лень – это чистое смирение,
и этим я любезен Богу.

Был озарён я где-то в тридцать
высоким чувством непорочным,
что нежелание трудиться
бывает пламенным и прочным.

За то ещё ценю свою свободу,
что вижу без полемики и прений
желудочно-кишечную природу
у множества духовных воспарений.

Однажды гуси Рим спасли
от чужеземного коварства,
за что их жарить отнесли
на пир во славу государства.

Полон я глубокого почтения
к автору, навязанному мне:
книга изумительна для чтения,
третий день я плаваю в гавне.

Еврейской мысли ход текучий
ввиду высокой вероятности
всегда учитывает случай
большой внезапной неприятности.

Ничтожный островок в сухой пустыне
евреи превратить сумели в сад,
и чудо это всажено отныне
в арабский гордый ум, как шило – в зад.

Едва лишь я умру – с кем не бывало? —
душа метнётся в небо прямиком,
а сброшенное ею покрывало
окажется дурацким колпаком.

И я, слабея в час дурной,
писал серьёзнейшую скуку,
но чувство жанра, правя мной,
немедля сковывало руку.

Я чувствую ко всем благоволение,
и умного хвалю, и дурака,
и только вызывает изумление,
что крылышки не чешутся пока.

Обязан если прихоти Творца
распущенностью духа моего,
не должен я до смертного конца
обуздывать и сдерживать его.

Догадка иногда во мне сквозит,
что жизненный азарт – весьма игральный,
и весь вокруг житейский реквизит —
не наш совсем, а вовсе театральный.

Хотя мой ум весьма ничтожен,
но в нём шумит разноголосица:
туда словарь какой-то вложен,
и много слов на волю просится.

Всегда в конце удавшейся пирушки
мы чувствуем, рассудку вопреки,
что мы – не у судьбы в руках игрушки,
а сами – удалые игроки.

Вот мистики простейшие уроки:
душа зовёт в минутную отлучку,
и полностью законченные строки
текут через меня под авторучку.

Уже мы как бы чуть издалека
следим, как вырастают наши внуки,
а если посмотреть на облака,
то думаешь о странности разлуки.

Мне жалко всех, кто ближе к ночи
и за ночным уже пределом
себя тоской угрюмо точит,
что в жизни что-то недоделал.

Не стану глупо отпираться я —
да, страх ползёт, как нервный зуд,
меня страшит не операция,
а то, что там они найдут.

За то, что плохо всё предвидим,
такие бедственные мы:
кого сегодня мы обидим,
тот завтра всем даёт взаймы.

Я счастлив тем, чем я богат,
моё богатство – пантомима,
и вздев улыбку напрокат,
хожу скотов различных мимо.

Приятно думать про возможность,
что к Богу явится простак,
осмелясь на неосторожность
Его спросить: за что нас так?

Всего скорей, что по наитию —
мой ум не ладит с вычислением —
готов я вечером к распитию
с любым народонаселением.

Я так самим собой напичкан
и чушь такую горожу,
что разве что к небесным птичкам
по чик-чирику подхожу.

Мы прочные пустили корешки
повсюду в почву, начисто не нашу —
не Бог ли обжигал нам те горшки,
в которых мы свою варили кашу?

Шестым каким-то, тёмным чувством
я к мысли вдруг ловлю толчок,
что станет сукой и прокрустом
вот этот милый мужичок.

У жизни всюду есть звучание —
при свете, ночью и во мгле,
наступит если вдруг молчание,
нас дикий страх пригнёт к земле.

Ход жизни рвёт порой плотина,
прервав течение и бег,
и тут беснуется скотина
и каменеет человек.

В печальных признаках мельчания
и мысли свежеоскоплённой
видны приметы одичания
души, желудком усыплённой.

Мучительное творческое свойство
(у всех оно мучительностью разно) —
самим собой святое недовольство —
Сальери утолил своеобразно.

Достойных духом в райских кущах —
согласны все, кого ни спрашивал,—
из поколений предыдущих
гораздо больше, чем из нашего.

Он даже в юные года
настолько малый был не промах,
что успевал туда-сюда
резвее многих насекомых.

Мне думать о былом сегодня нравится,
пускай былое в памяти продлится,
мы были все красавцы и красавицы —
наивность озаряла наши лица.

А пока пасёмся мы на воле,
Бог нас видит овцами типичными,
ибо зеленеющее поле —
минами усеяно различными.

Я помню ясно и вполне,
как выживал, давимый прессом,
и что тюрьма теперь во мне,
я наблюдаю с интересом.

Заметил я, что даже хвори
присущи слабости мучительства:
так у неё весьма в фаворе
часы пустого сочинительства.

В моём любом воспоминании —
к чему в былом ни прикоснусь —
я вечно жил в непонимании,
что есть повсюду мразь и гнусь.

Клянусь, пишу не ради рифмы,
а наблюдая каждый случай:
у разных дней различны ритмы —
бегущий, скачущий, текучий.