Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Есть мысли – только что набухли,
уже распустятся вот-вот,
но вдруг увяли и пожухли,
как будто порча в них живёт.

И разве что не в мелкий микроскоп
исследован я был, каков я есть,
и дьявольский прибор – колоноскоп —
совали мне, куда зазорно лезть.

Со мной у докторов пошла игра,
и каждый изгалялся по способности,
что тема для высокого пера,
поскольку очень низменны подробности.

С ума сошли бы наши предки
и закричали: «Боже, Боже!» —
пересчитав мои таблетки,
которым я не верю тоже.

Творить посильную гулянку
нам по любому надо случаю,
покуда каждому – подлянку
судьба готовит неминучую.

Лишь ненадолго стоит лечь —
и стих журчит, уже кристален,—
должно быть, есть какая течь
во мне, когда горизонтален.

Время не течёт, а испаряется,
и возможно, где-то вдалеке
есть оно сгущённое, как яйца,
сваренные круто в кипятке.

Мне скорее страшно, чем забавно,
как растёт в порыве чрезвычайном
то, что нам казалось лишь недавно
мелким и едва ли не случайным.

Природы я давно боюсь:
когда б я ни был на природе,
я чистой свежестью травлюсь
и задыхаюсь в кислороде.

Чтоб выдать замуж дочерей
и чтобы внуки голосили,
готов зятьёв кормить еврей
вплоть до пришествия Мессии.

Когда бы нас оповещали
про жизни скорое лишение,
то мы бы только учащали
своё пустое мельтешение.

Смотря в былое взором мысленным,
я часто радуюсь тайком,
каким я был широколиственным
и полным соков мудаком.

Сейчас борьба добра со злом
идёт во мне, но я не вхож,
и в этой битве перелом
содеет нож.

Я не мог получиться священником,
и врачом бы, наверно, не мог,
а случиться отпетым мошенником —
очень мог бы, но миловал Бог.

В себе копаясь как-то на досуге,
подумал я про тягостный хомут —
о глупостях, содеянных в испуге,
что иначе неправильно поймут.

Сперва уколов тонкие укусы,
а далее – в сознании провал…
Я знал давно, что все мужчины – трусы,
но что настолько – не подозревал.

Ночью мне приснилось очень ясно —
дёрнулись от ужаса зрачки —
что хирург зашил меня напрасно,
что внутри меня забыл очки.

У смерти очень длинная рука,
и часто нас костлявая паскуда
свободно достаёт издалека,
внезапно и как будто ниоткуда.

Хотя врачи метут пургу
и врут о зле спиртном,
я столько пользы не могу
найти ни в чём ином.

Туда летит моё волнение,
где без огреха и греха
верша умелое глумление,
мне ловко вскроют потроха.

Я выдаю для отсечения
хотя и малый, но вершок —
поскольку жажду излечения
своих единственных кишок.

Лишь ради текста гну я спину,
мила неволя мне моя,
и если я перо откину,
то и коньки откину я.

На выпивке в недавнишние дни
я верные слова друзьям нашёл:
чтоб жили так же счастливо они,
как нам бывало вместе хорошо.

В душе мы очень сиротливы,
темны по мироощущению,
а то, что дико похотливы,—
мы просто тянемся к общению.

Пришла мне в голову вчера
мыслишка дьявольски простая:
от воцарения добра
пошла бы жизнь совсем пустая.

О многом бы ещё подумать надо,
готовясь к долгой встрече с тишиной,
поскольку одряхления прохлада
изрядно уже чувствуется мной.

Есть идея – в ней отравно обаяние,
а звучит она – донельзя обаятельно:
если ждёт нас после смерти воздаяние,
то живым его творить не обязательно.

Мышление моё и примитивно,
и нежно, как овечка на лугу,
и если что-то сильно мне противно,
то я об этом думать не могу.

Вмиг с исчезновением опаски
завязи плода в игре интимной
ебля стала просто формой ласки,
признаком симпатии взаимной.

Я буду и внутри, и духом чист,
укроет боль и страх наркоза плёнка,
и тут, суров очами и плечист,
хирург меня разрежет, как цыплёнка.

Навряд ли, что отделаюсь я дёшево;
не веря утешительному блуду,
ничуть и ничего не жду хорошего,
зато разочарован я не буду.

Чего грустить, пока дышу
и кровь податлива бурлению?
А дрянь, которую ношу,—
полезна позднему взрослению.

Важно для науки лишь начать, и —
всё пойдёт с надёжностью будильника:
нынче даже семя для зачатия
попросту берут из холодильника.

Отрадны мне покой и одинокость,
больничный не томит меня уют,
печальна только грубая жестокость
пословицы – «лежачие не пьют».

Капли у меня сомнений нет,
этого и жду я суеверно:
сызнова увидя белый свет,
я ему обрадуюсь безмерно.

В больничной сумрачной палате
решил я так: мой дух ничтожен,
и к райской Божьей благодати
ещё никак не расположен.

Перспективы душу нежат,
ем лекарства, как халву,
если завтра не зарежут —
послезавтра оживу.

Мне предстоит на склоне лет
с ножом интимное свидание,
забавно мне, что страха нет,
хоть очень давит ожидание.

В еде – кромешный перерыв,
я пью слабительную гадость,
чтобы хирург, меня раскрыв,
мог испытать живую радость.

Не видел я – экая жалость,
лежал на спектакле чужом:
впервые в меня погружалась
рука человека с ножом.

Слегка дышу, глаза смежив,
тяну цепочку первых фраз:
на этот раз остался жив,
посмотрим следующий раз.

Придя в себя после наркоза,
я тихо теплил чувство честное,
что мне милее жизни проза,
чем песнопение небесное.

Тюрьмы, где провёл я много дней,
помнятся мне ярко и пронзительно —
светлые места судьбы моей
выглядели крайне омерзительно.