Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

Уходит молча – всем поклон
и просьба не рыдать —
как из Москвы – Наполеон,
из жизни – благодать.

Сегодня приключился странный день,
как будто он подбадривал меня,
и будущих удач ложилась тень
на мизер протекающего дня.

Я себе добыл покой и волю,
я живу в любви и всепрощении,
и весьма обязан алкоголю
за поддержку в этом ощущении.

На мир посмотреть если здраво —
холодным покроешься потом,
и мир осуждать – наше право,
оно по душе идиотам.

Тоска тревожна и густа —
невнятная и ниоткуда,
и хочется поверить в чудо
слов из горящего куста.

Я понять пытаюсь безуспешно,
для какой загадочной нужды
время сортирует нас неспешно
и сорта различны до вражды.

До чего же, однако, мы дожили
на житейской подвижной лесенке:
одуванчики эти Божии —
неужели мои ровесники?

Гуляет поэт по буфету,
бормочет о чреслах богинь…
Дай, Господи, счастья поэту
и свежую рифму подкинь!

Прекрасен пишущий прохвост:
меня не злит, а умиляет,
как, распустив павлиний хвост,
он по-собачьи им виляет.

Умерев, я нигде не возлягу,
здесь хоронятся сразу покойники,
и цветами украсить беднягу
не сумеют, по счастью, поклонники.

Удаль, ухарство и кураж
проявлять надо очень быстро,
ибо скоро придёт мандраж
и погаснет лихая искра.

Люблю курить и думать я,
отринув жизни шум,
отсюда – та галиматья,
которую пишу.

Всегда мне было главное заметно:
как ни трудна житейская дорога,
она разноголоса, многоцветна,
а запахов – излишне даже много.

Свершается от жизни отторжение,
вослед летит пустое причитание…
Творец нам заповедал умножение,
но свято соблюдает вычитание.

Что век наш – духовный калека,
давно полагал я тишком,
а детище этого века —
духовная пища с душком.

Поэт, не дремли над листом,
а Музу зови и бодрись;
художник сопит над холстом
и шепчет: «Сезанн, отворись!»

Есть у каждого личный мирок,
там иные слоятся эпохи,
там интимный с мечтами пирог
и свои тараканы и блохи.

Пора признать, идя к итогу,
что жизнь была разнообразна —
от чёрт возьми до слава Богу
судьба металась несуразно.

У многих даже жизнь интимная
весьма случается противная.

Люблю застолья дух летучий,
нестройный шум и взрывы смеха;
клубится время хмурой тучей,
но время пьянству не помеха.

Кто по жизни пластается слизью —
благодатного дара лишён;
если ты наслаждаешься жизнью,
то и ей от тебя хорошо.

Старости не нужно приглашение,
к нам она является сама,
наскоро даря нам в утешение
чушь о накоплении ума.

Назло вскипающему страху
ещё легко б себя я поднял
и на груди рванул рубаху,
но гибнуть не за что сегодня.

Мне часто выпить невтерпёж,
не дожидаясь вечера;
куда по смерти попадёшь —
так там и выпить нечего.

Добро и зло усердно изучая
(а честность тут важнее мастерства),
я много лет потратил, замечая
отчётливые линии родства.

Есть люди – чудеса они творят,
всё прошлое им памятно поныне,
они запоминали всё подряд
и много, чего не было в помине.

Наткнулся на книжонку я случайно,
там автор психоложествовал, как
на свете пусто, скучно и печально
и лучше не рождаться. Вот мудак!

Одиночество – страшная мука,
если подлинно ты одинок;
одиночество – дивная штука,
если ты от людей изнемог.

Преисполненный старческой благости,
всех любить расположен я внутренне,
но обилие всяческой гадости
мне приходит на ум ежеутренне.

И я был опалён огнями рампы,
но не был ей нисколько очарован,
а светом от моей настольной лампы
мне кайф куда острей бывал дарован.

За сроки кратковременных визитов
понять одно-единственное можно:
обилие двуногих паразитов
к России присосалось безнадёжно.

Нет никаких пока гонений,
живём и дышим, как хотим,
но дух – то волчий, то гиений —
везде и всюду ощутим.

Народ на Востоке горяч и жесток,
чужой там – как муха в борще,
и Запад есть Запад, Восток есть Восток,
а Ближний Восток – вообще.

Пришла пора загадочным годам,
иными стали стиль, замах и тон,
то – не по силам, то – не по зубам,
а то – не по уму, ослаб и он.

У меня претензий к жизни нет —
хуже видит, ходит вовсе плохо,
только ведь не подлая эпоха —
это я принёс ей сотни бед.

Мне приснилось, что везде вокруг меня
тьма писателей витала в облаках,
и текла их тихоструйная хуйня
на тетради и блокноты в их руках.

Много всякого – далёкого и рядом,
даже то, что высоко над головами,
я задел моим невежественным взглядом
и обидел некультурными словами.

Я раб весьма сметливый и толковый,
а рабством – и горжусь и дорожу,
и радостно звенят мои оковы,
когда среди семьи своей сижу.

Жалею людей после первой же стопки,
достаточна малая малость:
от низко посаженной девичьей попки
томит меня жгучая жалость.

Причудливо моё воображение,
там нету славословящих шумих,
но лестно мне его пренебрежение
убогостью возможностей моих.

Законы – это лишь ориентиры,
а не барьеры, стены и заборы,
в законах есть лазейки, щели, дыры
и даже есть прогрызенные норы.

Я душою леплюсь к очень разному,
и понятна моя снисходительность:
вкусовые пупырышки разума
потеряли былую чувствительность.

Есть люди – ярко красит сытость
их лица, смех, повадки, тон,
и эта свинская открытость —
поступков ихних камертон.