Игорь Губерман - Смотрю на Божий мир я исподлобья…

С утра проснусь, ополоснусь
и закуривши после чая,
опять живу, ни мразь, ни гнусь
вокруг себя не замечая.

Старость – удивительный сезон:
дух ещё кипит в томленье жарком,
жухлый и затоптанный газон
кажется себе роскошным парком.

Я в любое время суток
по влеченью организма
побеждаю предрассудок
о вреде алкоголизма.

В тёмной чаще житейского леса,
где глухое царит бездорожье,
наущение мелкого беса
очень часто похоже на Божье.

Беда моя безжалостно крута —
ужели это старость виновата? —
куда-то испарилась доброта,
ушло великодушие куда-то.

Дожив до возраста седин
и видя разные прогрессы,
я понял: Бог у нас – един
и только очень разны бесы.

На кепку мне упал комок
и капля тронула ресницы:
не всё, что с неба, шлёт нам Бог,
довольно много шлют и птицы.

Дьявольски спешат часы песочные,
тратя моё время никудышное,
стали даже мысли худосочные
чахнуть от шуршания неслышного.

Всегда заметно светлое мерцание
над сумраком, безвыходно сплошным,
трагическое миросозерцание
мне кажется поэтому смешным.

Есть такие слова в русской речи,
так воздействие их благодатно,
что легко выпрямляются плечи
и душа улыбается внятно.

Нахохлившись, как куры на насесте,
живём, грустя об участи своей,
однако пригорюниваться вместе
мы стали много реже и трезвей.

Смерть не минуешь, очевидно,
я скоро кану в никуда,
и лишь порой весьма обидно,
что умираешь навсегда.

Какая бы ни мучила забота,
и старость нынче как ни тяжела,
я всё благодарю того кого-то,
чья лёгкая душа во мне жила.

С утра я угрюмо и тупо сижу
в ленивой тиши кабинетной,
но писчей бумаги теперь извожу
не более, чем туалетной.
Я понял нынче утром за кефиром,
что, полные намерений благих,
не тайные евреи правят миром,
а тайно правят миром жёны их.

В этой жизни я где только не был,
и куда б ни занёс меня случай —
под безоблачно солнечным небом
над евреем сгущаются тучи.

Мы видим по-иному суть и связь,
устав и запредельно измочалясь.
Кудрявые не знают, веселясь,
того, что знают лысые, печалясь.

Из ночи лёгкая прохлада
сошла ко мне, и в полусне
подумал я, как мало надо
уже от жизни этой мне.

На кладбищах висит очарование,
несущее томительную ясность,
что жизни этой краткой дарование —
пустяшная случайная прекрасность.

Живя уже у срока на пороге,
ложусь на свой диван во всю длину
и думаю, вытягивая ноги,
что скоро их и вовсе протяну.

Нет, я ни глубоко, ни далеко
смотреть не помышлял. Играл в игру.
Зато легко дышал и жил легко,
а если даст Господь – легко умру.

По смерти мы окажемся в том месте —
и вида и устройства неземного,—
где время и пространство слиты вместе,
и нету ни того и ни другого.

Когда, слова сказав убогие,
приму я смертную остуду,
меня помянут рюмкой многие,
а я уже непьющий буду.

Чувствуя, что жить не будешь вечно,
тихо начиная угасать,
хочется возвышенное нечто
мелом на заборе написать.

Мы уйдём, оставаясь в потомках,
а они – до поры, что устанут —
в комфортабельных новых потёмках
выживать и надеяться станут.

Город мой – столица трёх религий,
между ними – длинный интервал,
все они основаны на книге,
что Творец евреям диктовал.

Вот ведь чудо: в мерзкие, промозглые
годы ядовитые и душные
в головы – крутые и безмозглые
мысли вдруг являлись непослушные.

Повсюду так непрочно, зыбко, шатко,
что ясно слышен шум годов лихих,
у варваров известная повадка —
отсюда и прозвание у них.

Всем советам папы вопреки,
сызмала купаясь в море смеха,
часто заплывал я за буйки,
и в Сибирь поэтому поехал.

Повсюду суются карасики,
свою демонстрируя личность —
играют карасики в классики,
а щуки не любят публичность.

Своя у всех земная участь,
а трудность – общая одна:
прожить, не скурвясь и не ссучась
в кольце окрестного гавна.

Нет, палач не думает о мёртвых,
мёртвые забыты и молчат,
а убийцы, сидя на курортах,
радуются живости внучат.

В мыслительных гуляя эмпиреях,
я понял: невзирая на изъяны
(а думал я, конечно, о евреях),
мы вышли из удачной обезьяны.

Всё нынешнее – сумрачно и странно,
а прошлое – в нём было, чем гордиться,
поэтому подробно и пространно
врать о былом так тянет очевидца.

Мигом забывая про свободы,
мягче и послушней пластилина
делаются целые народы
под рукой крутого властелина.

Когда подонки празднуют успех,
и льётся на умы змеиный яд,
рабы – интеллигенты гаже всех,
они ведь понимают, что творят.

Смешно карает Бог того,
кто трус, подлец и вор:
то в жопе насморк у него,
то в голове запор.

Профаны, недоучки и невежды —
нисколько и ничуть не простаки:
прикид у них солидней, чем одежды,
что носят мастера и знатоки.

Игра творится повсеместная,
весьма кровавая порой.
Смешная, мудрая, бесчестная.
Бог наслаждается игрой.

Хозяев жизни близко я не знаю,
однако по лицу и паре фраз
я вмиг тюрьму и лагерь вспоминаю —
такие типы видел я не раз.

Пускай слегка дрожат, как жидкий студень,
и пусть умы сомнением не маются —
весьма уполномоченные люди
весьма серьёзно этим занимаются.

Всюду слышится – «нагни и дави»,
в каждом лидере – повадка солдата,
в мире жутко нехватает любви —
впрочем, не было её и когда-то.