Паскаль Брюкнер - Дом ангелов

— Влип я, опять взялся за старое.

Для каждого самым большим успехом в жизни было завязать. Антонен усиленно изображал интерес. Ему рекомендовали держаться «благожелательного нейтралитета», не слишком дистанцироваться, но и не выказывать чрезмерного сочувствия. Он только делал вид, будто сопереживает, а сам украдкой зевал. В этом проблема несчастья: оно не только ужасно — оно скучно. Стоило вновь прибывшему открыть рот, Антонен, глядя на него с широкой улыбкой, думал про себя: «МОЖЕШЬ СДОХНУТЬ, МНЕ НАСРАТЬ».

Из персонала он отдавал предпочтение охраннику Камелю, бывшему вышибале родом из Туниса, который, как никто, умел разруливать конфликты, утихомиривал буйных, успокаивал страдающих дромоманией, которые не могли усидеть на месте и все время, даже ночью, ходили. Антонен спрашивал себя, кто из них, Камель или он, победил бы в честном поединке. Жаловал он также буфетчицу, которой имя Алиса шло, как бриллиант букету чертополоха: она держала постояльцев в ежовых рукавицах и даже стучала на них хозяйке, которую звала «мадам Гордячка». Но сердце у нее при этом было золотое, и она готова была сама не поесть, если на всех не хватало. А вот другие сотрудники ему не нравились: они обращались с постояльцами как с важными господами, но за их угодливостью сквозила плохо одерживаемая ярость. Особенно он невзлюбил Бастьена, христообразного сухаря, теоретизировавшего по поводу любого своего действия, даже если он прочищал раковину. По вечерам на собраниях по мотивации Бастьен твердил:

— Этих людей я не сужу, я говорю им: респект. Если они приходит к нам, я их принимаю, если не хотят, силком тащить не стану. По какому праву я бы их судил?

Все соглашались, только Антонену хотелось заткнуть ему глотку и размозжить череп молотком. Вместо этого он улыбался и кивал. Однажды, когда он употребил в разговоре слово «клошар», Изольда одернула его:

— Антонен, так больше не говорят, «клошар» — нехорошее слово. Надо говорить бомж — без определенного места жительства. Первый термин уничижителен, он не оставляет людям надежды выкарабкаться, второй описателен и даже оптимистичен, потому что от «без» можно перейти к «с».

Антонен сконфузился от этого урока семантики, хоть и уловил в тоне Изольды некую нравоучительную иронию. Зато от нее же он узнал новое слово: «асфальтизация» — состояние самых безнадежных, что уже не в силах подняться с тротуара. На работе он вел двойную бухгалтерию. Его интересовали только необратимые случаи. Он научился отличать подпорченных от пропащих. Когда ему попадался совсем отпетый, он ставил против его имени две звездочки и переписывал в блокнот все его данные. Надо было остерегаться «выплатных попоек» — дней, когда бомжи получали свои социальные пособия и напивались вусмерть, засыпая в конце концов в собственной блевотине. В дни особенно большого наплыва в приюте стоял запах мочи и грязных ног такой густоты, что парфюмер мог бы дистиллировать его по капле. Никто не возмущался — все вели себя так, будто прогуливались среди роз. Это был непрерывно гудящий улей живых мертвецов. Они были либо пьяны, либо с похмелья. В прошлом году голуби склевали ноги одного парня, уснувшего пьяным сном на пустыре: когда он проснулся, у него не было подошв, точно подметки оторвали у ботинок.

Своеобразным талисманом приюта был один кроткий старичок, которого все звали Гвоздиком. «Кореши» когда-то по пьяному делу вбили ему шутки ради гвоздь в макушку. По счастью, острие не повредило никакие жизненные центры, только слегка задело мозжечок, что сказалось на речи, и бедняга с тех пор заикался. Этот чудесно спасенный водил в «Доме ангелов» дружбу со всеми, оказывал мелкие услуги и позволял трогать свою голову — на счастье. Устав «Дома ангелов» гласил: поддерживать со всеми доверительные отношения, уважать их достоинство, облегчать их страдания. Антонену, с его убийственными поползновениями, это удавалось в полной мере. Порой, под хорошее настроение, он встречал постояльцев словами: «Добро пожаловать в „Ритц“, дамы-господа». Шутка действовала. Он им нравился, с его хмурым видом, черным юмором, нервными жестами. Он, по крайней мере, не изображал симпатии, оказывал услуги, и только. Жизнь у этих господ и дам была не сахар: раннее сиротство, побои либо насилие в детстве, безработица, разводы — кругом невезение, все они были одним миром мазаны. Всегда один и тот же душераздирающий рассказ об одних и тех же тяготах. Не имея возможности истребить их из огнемета, он вызывался добровольцем на работу в прачечную, отстирывал их тряпье при температуре 180° с нескрываемым наслаждением. Мысль о паразитах, агонизирующих в этих гигантских машинах под действием энзимов, наполняла его счастьем. Он отмывал помещения с таким усердием, что все только диву давались. Изольда с извращенным удовольствием разводила всюду грязь, провоцируя его. Он не жаловался, мыл и мыл. Многочисленные стажеры ломались через несколько недель, а он держался на бездонной глубине своей ненависти.

Только однажды, один-единственный раз он дал слабину — треснул защитный панцирь. Весь этот день он имел дело с особенно омерзительными существами, в том числе с молодой токсикоманкой, осыпавшей его бранью и угрозами. Вечером, сидя в темной кухне, он дал волю слезам. Хозяйка, проходившая мимо, увидела его и крепко обняла. Уткнувшись лицом в ее левую грудь, огромную и упругую, он выплакался всласть без всякого стыда. От нее хорошо пахло, «Ветивером» для мужчин от «Герлен», она куда-то собиралась. Под черным плащом на ней было вечернее платье, высокие ботинки — видно, намечался благотворительный вечер. Ее длинные волосы падали на плечи шелковым водопадом. Антонен так боялся разочаровать эту восхитительную женщину. Он выдохнул ей в ухо между рыданиями:

— Я не смогу!

— Нет, сможешь! Теперь уже слишком поздно отступать. Мы с тобой заключили пакт.

К стыду своему, он почувствовал, как твердеет между ног, и поспешно высвободился из ее объятий.

Антонен робел перед мадам де Отлюс. Эта женщина сама по себе была событием. Ее присутствие изменяло вибрацию атмосферы. Бившая в ней ключом энергия ошеломляла его. Он видел, как она мыла стертые ноги бродяг, как с бесконечным терпением отмывала дочиста под струями воды бедолагу, подобранного у железной дороги, терла его губкой, руками снимала корки засохшего дерьма и гноя, не выказывая ни малейшей брезгливости, с каким-то даже озаренным видом. Две недели спустя она возвращала того к цивильной жизни, чистого, выбритого, с зажившими язвами. Стычки, брань, запахи ее не смущали. Она снисходительно взирала на ссорящихся чад, точно мать, защищающая свой выводок. Само понятие отвращения было ей неведомо. Она чистила туалеты так же лихо, как и накрывала на стол. Контраст между ее грацией и этой грубой работой был разителен. Надо было видеть, как она входила в мужскую душевую и спрашивала зычным голосом: