Паскаль Брюкнер - Дом ангелов

Всю свою заботу Моника отдавала собаке, джек-рассел-терьеру очень живого нрава с черной полосой поперек морды, похожей на пиратскую повязку. Она назвала его Капитан Крюк. Она вообще безгранично любила животных и подавала нищим, только если при них были кот или собака. Не в меру резвый, Капитан Крюк требовал постоянного ухода: его надо было выводить три-четыре раза в день и непрерывно развлекать. Этот плотный комок мышц и шерсти вечно задирал на улицах других собак, даже зубастых догов, которые могли разорвать его в клочья. К тому же он бесцеремонно вмешивался в их интимную жизнь. Когда они занимались любовью, Моника поначалу запирала пса в другой комнате, дав ему косточку или мячик. Но у Капитана Крюка было на этот счет свое мнение: он лаял под дверью, скреб по дереву коготками. Если ему открывали, он запрыгивал на постель и утыкался влажным носом между ног хозяйки, которая, смеясь, отбивалась.

— Это же терьер, он охотится на лис и барсуков, ничего не поделаешь, такой у него генетический код.

Легко было все валить на генетический код. Капитан Крюк демонстрировал ярко-алую эрекцию и обнюхивал их интимные места, повелительно лая. Причиндал у него был маленький и твердый, как карандаш. В начале их связи Антонен и Моника соединялись в темноте, в полном молчании, а после сразу бежали в ванную смыть грех потоками воды. Но вскоре она добилась права не гасить лампу, а через три месяца — оставлять открытой дверь, чтобы пес не чувствовал себя брошенным. Капитану Крюку мало было присутствовать при любовных игрищах хозяйки. Из ревности или по нескромности он кружил вокруг любовников, высунув язык, взбухшим членом словно меряясь с Антоненом. Из страха перед случайным укусом у того пропадало желание, а пес знай себе возбужденно терся о Монику.

— Нет, малыш, нет, — смеялась она, — извини, нельзя.

И, схватив его в охапку, уносила в кабинет, мягко журя.

— Понимаешь, милый, я должна объяснить ему мое решение, пес заслуживает, чтобы с ним обращались как с большим.

Объяснения происходили по-английски — Моника была совершенной билингвой, пес, видно, тоже, Антонен слышал шепот, ласковый и укоризненный, негромкое тявканье, затем наступала тишина. Моника обладала даром убеждения. Она возвращалась, будила Антонена, но ему больше ничего не хотелось.

— Прости меня, любимый, надо было успокоить Капкрюка (так она сокращенно называла пса). Он не привык оставаться один. До того как мы с тобой познакомились, он все ночи спал со мной. Я уверена, что вы подружитесь.

Антонен этой уверенности насчет будущей дружбы не разделял.

— Спасибо тебе за понимание, — говорила она, целуя его, — ты чудо.

Пес стал арбитром их любовных игр. Перманентный гон смущал молодого человека: при виде разнузданного либидо кобеля съеживалось его собственное вожделение. Собаку все возбуждало, а Антонена все расхолаживало. Он предложил свести Капитана Крюка с суками его породы, чтобы тот успокоился. Моника в ответ рассказала ему об имевшем место печальном опыте с сукой. В ходе непредусмотренной случки на улице пес оказался пленником penis captivus : неопавшая головка застряла намертво. Ни в коем случае нельзя было растаскивать их силой, ведь у кобеля может сломаться пениальная косточка, а сука рискует разрывом вульвы. Битых пятнадцать минут они терпели насмешки уличных мальчишек, мясник из ближайшей лавки окатил их водой из ведра, и в конце концов Монике пришлось погрузить собак в такси, завернув их в одеяло, чтобы не испачкать сиденья, и оплатить поездку к ветеринару. Он может представить себе, какая это была травма?

Моника много работала, приносила свои досье домой по воскресеньям, порой спрашивала у него мнения или совета. К дизайну у нее был настоящий талант. Ариэль высоко ценил ее, может быть, даже слишком, не скупился на комплименты и предлагал ей открыть собственное агентство. Когда она изучала досье или рисовала, лежа на кровати рядом с возбужденным кобелем, Антонен трудился в поте лица, проводя большую воскресную уборку. Она наблюдала инспекторским глазом, указывала на недоделки. Пес, наделенный врожденным чувством соревнования, носился, суча лапами, по кровати. То были редкие моменты, когда им бывало весело вдвоем. Моника молодела на глазах, становилась милой и ласковой девочкой. Антонену даже виделось их общее будущее. Он мучился, что не может любить ее больше, чувствуя в себе какой-то тормоз, парализовавший его чувства. Он, однако, старался. Он ценил ее сдержанность: никаких излияний или неуместных признаний, хотя и она мечтала о более тесном союзе и не раз закидывала удочки в этом направлении.

Он замечал в иные вечера, когда она уставала, морщинки в уголках губ, намек на красную сетку, и чувствовал одновременно облегчение и грусть. Он представлял себе, какой она станет через тридцать лет, когда эти пухлые, в форме домика, губы превратятся в узкую щель с морщинистыми краями, а щеки ввалятся. Антонен с детства любил состаривать своих одноклассников и учителей, воображая их лысыми и пузатыми. У всех мужчин старость сказывается в первую очередь либо на животе, либо на волосяном покрове. Первый вздувается в ностальгии по невозможной беременности, второй редеет, превращая голову в блестящий шарик, этакую гипертрофию мужского достоинства. Антонен и сам видел, как проступает под его нынешними чертами, — его считали красивым парнем, — морщинистый старец, и этот образ мешал ему жить. Он мечтал о чудесном устройстве, которое стирало бы годы, как стирают с зеркала пыль.

Но сейчас у него появились другие заботы; он, быть может сам того не желая, в очередной раз поддавшись бесу вспыльчивости, убил человека. Надо было пойти в полицию, признаться, смыть грех со своей совести — гигиена души не менее важна, чем гигиена тела. Он не решался открыться Монике и тем более своему начальнику. Несколько недель он жил под бременем стыда, внимательно просматривал газеты, надеясь, что другая заметка опровергнет первую, — вдруг избитый им бедолага выжил? Но кого волнует смерть какого-то пьянчуги? Со временем, однако, угрызения совести пошли на убыль. И поскольку никакой представитель сил правопорядка не явился его арестовать, он решил, что ничего не было.

До того знойного дня в конце июля — назавтра они уезжали в отпуск в бухты Кассиса, — когда в метро на линии 12 Антонен пережил нечто, потрясшее его до глубины души. Он возвращался, осмотрев бывший дом терпимости в квартале Пигаль, на авеню Фрошо — кокетливый особняк с ухоженным садом за высокой оградой, где помещались когда-то мастерские Тулуз-Лотрека и Гюстава Моро. Он сел в метро на станции «Сен-Жорж», но на «Нотр-Дам-де-Лоретт» поезд встал. Голос в громкоговорителях пробулькал, что на линии «Конкорд» произошла серьезная авария. На официальном языке это означало самоубийство. Пассажиры, которым было предложено покинуть поезд, ругая на все корки идиота — нашел время и место кончать с собой! — вышли. Вагон опустел. Усталый Антонен замешкался; с ним остался только оборванный старик, странно ёрзавший за спинкой сиденья. Вскоре вагон наполнился зловонием: старик сходил под себя. При виде возмущенного лица молодого пассажира он захихикал, натягивая штаны, и исполнил танцевальное па.