Джек Керуак - Ангелы Опустошения

Перво-наперво, кстати, читателю следует знать что став писателем я познакомился со многими гомосексуалистами – 60 % или 70 % наших лучших писателей (если не 90 %) педики, из-за мужского секса, и вы неизбежно встречаетесь с ними и разговариваете и обмениваетесь рукописями, встречаете их на вечеринках, чтениях, повсюду – Это не мешает писателю-негомосексуалисту быть писателем или общаться с писателями-гомосексуалистами – Тот же самый случай с Рафаэлем, который «знал всех», как и я – Я мог бы предоставить вам список гомосексуалистов в искусстве в милю длиной но нет смысла сильно извлекать цимис [99]из относительно безобидного и четкого положения вещей – О вкусах не спорят.

Ирвин писал и говорил что они приедут через неделю поэтому я спешил и закончил свой роман всплеском энергии как раз к дате их приезда, но они опоздали на две недели из-за дурацкой остановки в Гвадалахаре по пути чтоб навестить там какую-то скучную поэтессу. Поэтому я в конце концов просто сидел на своей tejado [100]крыше поглядывая вниз на улицу ожидая пока Четверка Братьев Маркс не придет пешком по Орисабе.

Между тем Старина Гэйнз также волновался об их приезде, от лет изгнания (вдали от семьи и правосудия в США) он стал одинок и к тому же знал Ирвина очень хорошо по прежним дням на Таймс-сквер когда (в 1945) Ирвин и я и Хаббард и Хак бывало тусовались по съемным барам просвещаясь по части наркотиков. В те дни Гэйнз был в зените своей славы пиджачного вора и иногда бывало читал нам лекции по антропологии и археологии перед статуей Отца Даффи, [101]хоть его никто и не слушал. (Именно мне в конце концов стукнула в голову великая мысль послушать Гэйнза, хоть Ирвин тоже, даже в самые первые дни.)

Вы уже убедились что Ирвин такой чудной кошак. В мои дни на дороге вместе с Коди он ездил за нами в Денвер и повсюду тащил за собой свои апокалиптические поэмы и глаза. Теперь став знаменитым поэтом он помягчел, занимался тем чем всегда хотел заниматься, путешествовал еще больше, хоть и писал меньше, но удерживал клубки своего замысла – чуть было не сказал «Матушка Гарден».

Я грезил об их приезде посреди ночи выглядывая с края крыши, о том что я сделаю, кину камешек, заору, озадачу их как-нибудь, но мне и присниться не мог их действительный приезд в блеклой реальности.

Я спал, всю ночь не ложился корябая стихи и блюзы при свечке, обычно я спал до полудня. Дверь со скрипом распахнулась и вошел один Ирвин. Еще во Фриско старый Бен Фейган поэт сказал ему: «Напиши мне когда доберешься до Мехико и сообщи первое что заметишь в комнате Джека». Он и написал: «Мешковатые штаны свисающие с гвоздей на стене». Он встал посреди оглядывая комнату. Я протер глаза и сказал

– Черт возьми ты опоздал на две недели.

– Мы ночевали в Гвадалахаре и врубались в Алису Набокову странную поэтессу. Какие жуткие у нее попугаи и фатера и муж у нее – Ну а ты-то как Джеки? – И он нежно положил руку мне на плечо.

Странно даже какие длинные путешествия люди предпринимают за свою жизнь. Ирвин и я которые начали друзьями в студгородке Коламбии в Нью-Йорке теперь глядели друг на друга в глинобитной лачуге в Мехико, истории людские выдавливаются словно длинные черви на площади ночи – Взад и вперед, вверх и вниз, больные и здоровые, невольно задаешься вопросом а каковы были еще и жизни наших предков.

– Каковы были жизни наших предков?

Ирвин говорит

– Хихикали в комнатах. Давай подымайся, сейчас же. Идем в центр немедленно врубаться в Воровской Рынок. Рафаэль всю дорогу из Тихуаны писал большие безумные поэмы о роке Мексики и я хочу показать ему что такое настоящий рок, выставленный на рынке на продажу. Ты когда-нибудь видел сломанных безруких кукол которых они там продают? А старые ветхие исчервленные ацтекские деревянные статуэтки за которые даже и взяться-то страшно —

– Использованные баночные открывашки.

– Странные старые сумки 1910 года.

Мы снова пустились, всякий раз когда мы собирались вместе разговор становился поэмой что раскачивалась взад и вперед если не считать того когда нам надо было рассказать какую-нибудь историю.

– Старое створоженное молоко плавает в гороховом супе.

– Как по части твоего квадрата?

– Первым делом, ага, нам надо будет снять. Гэйнз говорит что внизу можно одну по дешевке, к тому же там есть кухня.

– А парни где?

– Все у Гэйнза в комнате.

– И Гэйнз выступает.

– Гэйнз выступает и рассказывает им про всю Минойскую Цивилизацию. Пошли.

У Гэйнза в комнате Лазарь 15-летний жутик который никогда не разговаривает сидел слушая Гэйнза раскрыв честные невинные глаза. Рафаэль скрючился в мягком кресле старика наслаждаясь лекцией. Гэйнз читал ее сидя на краю постели зажав в зубах галстук поскольку как раз перетягивался чтоб выскочила венка или чтоб хоть что-то произошло и он бы мог двинуться иглой с морфием. Саймон стоял в углу как святой в России. То было великое событие. Вот они мы все в одной комнате.

Гэйнз двинул Ирвина и тот улегся на кровать под розовыми шторами и вздохнул. Дитё Лаз получил какой-то лимонад Гэйнза. Рафаэль перелистал «Очерк истории цивилизации» и захотел узнать теорию Гэйнза насчет Александра Великого.

– Я хочу быть как Александр Великий, – вопил он, он почему-то всегда вопил, – Я хочу одеваться в богатые генеральские мундиры с драгоценностями и размахивать своим мечом перед Индией и идти взглянуть на Самарканд!

– Ага, – сказал я, – но ты ведь не хочешь чтоб укокошили твоего кореша или вырезали целую деревню женщин и детей! – Завязался спор. Я и теперь помню, первым делом мы заспорили об Александре Великом.

Рафаэль Урсо мне довольно сильно нравился тоже, вопреки или возможно из-за предыдущей нью-йоркской дрязги по поводу одной подземной девчонки, как я уже говорил. Он уважал меня хоть всегда и говорил за моей спиной, в некотором роде, хотя он так со всеми поступал. Например он шептал мне в уголке

– Этот Гэйнз жутик.

– Ты о чем?

– День жутика настал, горбатый кошмар…

– А я думал он тебе нравится!

– Посмотри на мои стихи, – Он показал мне тетрадку исписанную черными чернильными каракулями и рисунками, отличными жутковатыми изображениями истощенных детишек пьющих из большой жирной бутылки кока-колы с ногами и титьками и клочком волос с подписью «Рок Мексики». – В Мексике смерть – Я видел как ветряная мельница вращала сюда смерть – Мне здесь не нравится – а твой старый Гэйнз жутик.

Как пример. Но я его любил за его крайне праховые размышления, за то как он стоит на углу улиц глядя вниз, ночью, рука ко лбу, не зная куда податься в этом мире. Он драматизировал как мы все чувствовали. А стихи его делали это наилучшим образом. То что старый добрый инвалид Гэйнз оказался «жутиком» было просто жестоким но честным кошмаром Рафаэля.