Рут Озеки - Моя рыба будет жить

Книги заканчиваются. Почему она так удивилась?

Мысли ее вновь обратились к загадке пропавших слов. Она каким-то образом нашла их и вернула обратно? Не так уж это было безумно, как могло показаться. Иногда, когда она писала, она настолько полно погружалась в историю, что наутро, открыв файл и взглянув в написанное, обнаруживала, что разглядывает абзацы, которые — она могла поклясться — видит в первый раз, а иногда всплывали целые сцены, о которых она совершенно не помнила, как писала. Как они сюда попали? У нее захватывало дух, а затем следовал краткий приступ паники — кто-то вломился в мою историю! — которая часто перерастала в радостное волнение, когда она продолжала читать, склонившись к монитору, будто приникнув к источнику света или тепла, пытаясь уловить, к чему ведут странные новые фразы, скользящие по экрану. Смутно, очень смутно она начинала припоминать, — подобно тому, как в памяти иногда всплывает хрупкий, как мотылек, образ из сна, — сознание осторожно цеплялось за самый краешек, обиняками, едва смея прямо взглянуть на слова из страха, что вот-вот они упорхнут за грань, в небытие, за пределы пикселей, и исчезнут там навсегда. С глаз долой — из сердца вон.

Но в этот раз все было совсем по-другому. Она не писала; она читала . Уж конечно, читателю подобная ловкость рук — вытягивать слова из бездны — была не под силу? Но, вполне очевидно, сделала она именно это, или же она сошла с ума. Или…

Вместе мы будем творить волшебство…

Кто кого вызвал из небытия?

Ей припомнилось, что Оливер уже как-то делал подобное предположение, но в тот момент она не оценила по-настоящему всей серьезности вопроса. Была ли она сном? Или Нао словами вызвала ее к существованию? Свобода воли — сложная штука, сказала Мюриел. Рут всегда ощущала себя достаточно материальной, но, может, она ошибалась? Может, она отсутствовала, как намекало ее имя — бездомный, призрачный конструкт из слов, собранный этой девчонкой. У нее никогда не было повода подвергать сомнению собственные ощущения. Эмпирические познания о самой себе как о существе из плоти и крови, как о неотъемлемой части реального мира ее воспоминаний, казались ей достаточно надежными, но теперь, в четыре утра, в темноте, былой уверенности она не ощущала. Она поежилась, и внезапно движение позволило ей ощутить все места, которыми ее тело соприкасалось с кроватью. Уже лучше. Сосредоточившись, она ощутила кожей тепло и вес покрывала, прохладу воздуха на лице и руках, биение сердца.

И дневник тоже — он все еще отдавал теплом у нее в ладонях. Она пристально поглядела на красную ткань обложки. Это ей только кажется, или вид у обложки стал более потрепанный, чем когда она ее впервые увидела? Она перевернула книгу. Вот темное пятно, в том месте, где кот напустил на книгу слюней. Она поднесла томик к носу. Горький запах кофейных зерен и фруктовая сладость шампуня почти исчезли. Теперь от книги пахло дымком и кедром, и едва уловимо пылью и плесенью. Она обвела пальцем золотое тиснение на обложке, потом открыла, очень быстро, последнюю страницу, словно пытаясь застигнуть ее врасплох.

Страница не изменилась. Конечно, нет. О чем она думала? Что несколько лишних слов пробрались под обложку, пока книга была закрыта, пока она не смотрела? Это просто смешно.

И все же пара лишних слов были бы совсем не лишними. Она вновь захлопнула книгу и принялась теребить погнутый уголок, как шатающийся зуб. Теперь обложка казалась холоднее. Это она тоже себе вообразила?

Хватит.

Она положила дневник на столик у кровати и выключила свет. Утром, когда она вновь за ним потянулась, обложка на ощупь была совершенно холодной.

— Теперь, когда ты закончил, — сказала она, — мне нужно знать, сошла я с ума или нет.

Они сидели за стойкой на кухне и пили утренний чай. Песто, обритый, весь в открытых ранах и увенчанный Конусом Позора, лежал в полотенце у Оливера на коленях, и вид у него был одновременно прибалдевший и крайне раздраженный. Оливер только что прочел последние страницы дневника и, услышав вопрос, предостерегающе поднял руку.

— Мне уже ясно, что этот разговор ни к чему хорошему не приведет, так что давай не будем, пожалуйста.

Она проигнорировала его протесты.

— Тем вечером, когда слова исчезли и ты сказал, что это моя работа — искать слова, ты ведь на самом деле не поверил, что страницы стали пустыми. И что конец продолжал отступать, ты тоже не верил. Не верил же, — это не было вопросом.

Он взглянул ей прямо в глаза, даже не моргнув:

— Милая моя, — сказал он. — Я никогда не не верил тебе.

— Но ты позволил мне распространяться об этом при Мюриел, и теперь она тоже думает, что я сошла с ума.

— А, — сказал он с явным облегчением, — так вот о чем ты беспокоишься. Да на этом острове все сумасшедшие. Я уверен, Мюриел вообще не придала этому значения.

Этот ответ не слишком ее успокоил, но, учитывая количество вопросов, требовавших ответа, она не стала цепляться за эту тему.

— Ладно, — сказала она. — Предположим, что каким-то образом теория Мюриел оказалась верной, и во сне я смогла последовать за джунглевой вороной в парк Уэно, и найти отца Нао, и послать его в Сендай…

Он отложил дневник в сторону и теперь перелистывал свежий номер «Нью-Йоркера».

— Оливер!

— Что? — он поднял глаза. — Я слушаю. Ты последовала за вороной в парк, и нашла отца, и послала его в Сендай.

— Ладно, ну и, что это вообще значит?

— Что это значит — «что это значит»?

— Это значит, ты говоришь, что джунглевая ворона отвела меня назад во времени? Что если бы мне не приснился тот сон, отец Нао мог бы не остановиться, встретился бы, с кем договаривался, и покончил бы с собой? Что Нао никогда бы не узнала, что значила для ее отца совесть, ей никогда не открылась бы правда о ее двоюродном деде-камикадзе?

— Я ничего не говорю, — сказал Оливер. — Честное слово.

— Если бы я не положила тайный дневник Харуки Номер Один в коробку с его останками на алтаре, тогда как она туда попала?

Тут он поднял взгляд — он удивился.

— Ты положила его туда?

— Да. Я тебе говорила. Уже в самом конце сна. Я обнаружила тетрадь у себя в руках и вот-вот должна была проснуться, так что я сунула его в коробку.

— Классный ход, — сказал он с восхищением.

Но ее было не убедить.

— Не знаю, — сказала она, чувствуя, как ее уверенность слабеет. — Если бы я такое от себя услышала, я бы тоже решила, что я — сумасшедшая. Наверняка существует простое, рациональное объяснение, ну, например, дневник туда положила Дзико. Может, все это время тетрадь была у нее. Может, Харуки Номер Один каким-то образом смог-таки послать ей дневник, прежде чем отправиться в полет, но по какой-то причине она не хотела, чтобы об этом стало известно. Может, она втайне была за войну и стыдилась принятого сыном решения не выполнять суицидальную миссию. Может, она считала его трусом…