Сергей Марнов - Три блудных сына

– Хорошо бы, но просто так уйти нам не дадут. Уйдем, но с позором на всю Европу. Ты бы упустил случай ударить по арьергарду растянувшейся на марше армии, имея сильный гарнизон и неприступную армейскую крепость? Я – нет!

– Ты что-то придумал, повелитель.

Баторий походил по комнате, заложив руки за спину, выражение его землистого тусклого лица стало совсем кислым.

– Выйди, Ласло, – отрывисто приказал король.

Когда за переводчиком закрылась дверь, Баторий заговорил, отвернувшись от гетмана и рассматривая какое-то пятно на стене.

– Вчера прибыло посольство от Московита, с мирными предложениями. Ходатаем за Ивана выступает наш собрат по ордену, Антонио Поссевино, ты его знаешь: глуп, как… дыня. Русский царь его совсем очаровал, и Поссевино потерял последние мозги – он всерьез утверждает, что Иван со всем своим народом готов перейти в католицизм. Бедняга Антонио уже растрезвонил «великую новость» по всему штабу, скоро и до армии дойдет.

– Но это же чепуха, кто этому поверит!

– Я! Понимаешь, пан канцлер, я такой наивный, добрый и великодушный христианский король, что верю! Вот верю, и все! – король резко развернулся к своему гетману и пристально посмотрел ему в глаза. – Пусть лучше в Европе говорят, что коварный Московит обманул доброго польского короля, чем увидят правду.

– Какую правду?

– След русского сапога на моей августейшей заднице!

Царь умирал. И хотя страшные муки еще будут сменяться короткими периодами улучшений, слово приближающейся смерти звучало все непреклоннее: «Пора!»

Царь умирал. Придворные уже сцепились между собой в борьбе за власть, создавались группировки, коалиции, временные тактические союзы; бояре при встрече обменивались вопросительными взглядами: «Как?» – и отвечали безмолвным покачиванием головы: «Пока нет».

Иногда Иван вдруг оживал и начинал активно заниматься делами; группировки моментально распадались, а их участники самозабвенно «стучали» друг на друга, озабоченные спасением собственной драгоценной шкуры. Сразу вспоминалось прозвище их царя – Грозный.

В покоях было жарко натоплено, царь, одетый в тонкую льняную рубаху, полулежал в креслах перед шахматным столиком. Его партнером был ближний боярин Борис Федорович Годунов, один из сильнейших шахматистов своего времени. Молодой, красивый, умный, он как-то неожиданно быстро возвысился, заняв рядом с Иваном одно из ключевых мест. Боярин Богдан Бельский стоял рядом и наблюдал за игрой.

– Прижал меня Бориска, совсем прижал; не жалеет больного… сдаваться надо! – и дрожащая рука Ивана потянулась к белому королю – положить в знак признания победы противника. – Хотя… разве что вот так попробовать?

Рука царя перестала дрожать, взяла белого коня и поставила рядом с вражеским ферзем.

– Возьму, государь! – предупредил Борис.

– Увы мне…

Белый конь полетел в коробку, а Иван, на одну клетку переставив ладью, устало откинулся на подушку.

– Как?! – Годунов уставился на доску, не веря своим глазам. – Как?!

– А вот как давеча Обатура, – засмеялся царь. – Люблю, грешным делом, этот расклад – и почему на него все покупаются? Просто же… ты лучше скажи, Борис, получается собрать подати, или опять пусто?

– Пусто, государь. Но…

– Что «но»?

– Мужики начинают возвращаться на пашни. Понемногу, но начинают…

– Ага! – подтвердил Бельский. – Я даже терем в тверской вотчине начал строить.

– Сейчас надо бы отменить подати, государь, совсем отменить, – горячо заговорил Годунов. – Годика на три, все равно ведь ничего не собираем. Пусть мужики жирком обрастут…

Грозный задумался, потом кивнул головой.

– Хорошо. Посчитай все и напиши; почитаю, подумаю…

Годунов смущенно засопел, а Иван засмеялся.

– Ох ты! Опять забыл, что ты неграмотный! Учись, Бориска, голова у тебя светлая… а пока что диктуй подьячим. Ступай, займись.

Годунов ушел, а царь предложил Бельскому:

– Сыграем?

– Тебе неинтересно со мной, государь…

– И то… расскажи, что там слышно про Обатура?

– Занялся делами королевства; хозяйство налаживает, школы открывает, управление меняет. Кто понимает, говорят, очень толково.

– А что родич твой, Давид? Жив?

– Жив! – Бельский удивленно развел руками. – Обатур его приблизил и обласкал. Шляхетский герб пожаловал: шахматный конь на лазоревом поле. Все гадают, что бы это значило…

– Ха-ха! Вот с Обатуром играть интересно, жаль, что не успею…

– Государь, – осторожно начал Бельский, – я лекаря арабского выписал, говорят – чудеса творит…

– Мертвых оживляет? – деловито спросил царь.

– Ну…

– Тогда не надо. Хотя – давай. Еще одного шарлатана поглядим, все веселей. Говорят, арабы хорошо в шахматы умеют…

– Он хорошо боль унимает…

Иван вдруг напрягся, цепко схватил боярина за руку и жарко заговорил ему прямо в ухо:

– А вот боли своей я никому не отдам! Может, с ней грехи мои выходят, может, и простит меня Господь! Пусть боль, пусть муки – лишь бы не в пекло!

Царь откинулся в кресле и обессиленно махнул рукой:

– Тебе не понять… никому не понять…

Снаружи послышался невнятный шум, двери раскрылись и в покои вбежал боярин Федор Нагой, которому доступ к царю был дозволен в любое время.

– Государь! – задыхаясь от волнения выкрикнул Нагой. – Радость, государь!

– Говори, Федко!

– Помнишь, ты запретил Строгановым казачий посыл за Камень?

– Помню!

– Опоздал тогда гонец, ушли казаки. Хан Кучум разбит, нойоны его казакам поклонились, улусы погромлены! Атаман Ермак Тимофеев кланяется тебе, великому государю, новой твоей землей – Сибирью! Грамоту от Ермака привез его есаул, Иван Кольцо.

В царских покоях установилась долгая тишина, которую никто не смел нарушить. Вдруг прозвучал спокойный, сильный голос Ивана Грозного:

– Иван Кольцо – не тот ли это разбойник Ванька Перстень, что и раньше с Ермаком ходил?

Никто не ответил, и опять повисла тишина. Лицо Ивана Грозного приобрело немного наивное, детское выражение, слезы непрерывным потоком лились из глаз на бороду, а губы едва слышно шептали:

– «Отче! Я согрешил против неба и пред тобою и уже недостоин называться сыном твоим; прими меня в число наемников твоих»… «Принесите лучшую одежду и оденьте его, и дайте перстень на руку его…»

1626 год, Англия, графство Букингемшир, поместье сэра Джерома Горсея, шерифа графства и члена парламента, бывшего агента Московской торговой компании

«Старик, дряхлый старик, и нечего себя обманывать. Волосы покрасил, дурак, теперь осыпаются, как листья осенью. Хорошо, хоть зубы на месте, не подвели предки, оставили в наследство фамильную «улыбку Горсеев»… можно еще и ростбиф порвать… да. Последнее старческое удовольствие».