Сергей Марнов - Три блудных сына

Так размышлял сэр Джером в ожидании завтрака, ощупывая десны языком. Зубы действительно были крепкие и совсем не желтые, несмотря на пристрастие к табаку. Впрочем, от былой привычки остались лишь две трубки в день: после завтрака и перед сном. Режим! Старая добрая Англия…

Горсей вздрогнул: перед глазами, как наяву, встали картины жутких пиров в Александровой Слободе, когда от тяжелых закусок раздувался живот, а от бесконечных «здравиц» трещала голова, и это хорошо, если только трещала – могла и слететь. Запросто, и никой статус посла, никакая близость к государю не защитит. Протрезвеет царь и напишет королеве письмо с извинениями: «Я с твоим слугой поиграл неосторожно…», а если та выразит неудовольствие, обзовет ее «пошлой девицей» прямо в официальном послании. Великую Елизавету!

Сэр Джером рассмеялся, вспомнив, как вытянулось и без того длинное лицо королевы, когда он перевел ей эти строки из царского письма… а он еще смягчил, сказал «простая девица»! Да… надо признать, «пошлая девица» действительно была великой правительницей, не то что нынешний король [130]. За год правления все накопленное по ветру пустил!

Вошел лакей и застыл, ожидая, когда хозяин обратит на него внимание.

– Говори, Чарльз, что там?

– Он приехал, сэр. Прикажете впустить?

– Да, да, скорее! И пусть подают завтрак, на двоих.

Энергичной походкой вошел крепкий, сухопарый, чисто выбритый старик, одетый в черный облегающий камзол и простые, черные же панталоны. Кавалерийские сапоги с квадратными мысами, без всяких подвязок и пряжек, гулко топали по каменному полу; тяжелая шпага, висевшая на левом боку, указывала на принадлежность старика к дворянскому сословию.

– Ты прямо как пуританин [131], Михал Михалыч! – сказал сэр Джером по-русски, почти без акцента.

– Пуритане – самые достойные люди во всей этой вашей Англии; живут правильно, благочестиво; жаль только – верят во всякие жидовские сказки, – проворчал вошедший и поставил на стол тяжелый с виду саквояж.

– Чем же тебе, сквайр [132]Нейгоу, пуританская вера не понравилась? Я слышал, они тебя уважают, – Горсей явно забавлялся ситуацией.

– А тем, Еремей Ульяныч, что они считают богатство признаком избранности; а Господь наш говорил, что богатому трудно попасть в Царство Небесное!

– Ну ладно, открывай скорей, показывай…

Майкл Нейгоу, он же Михаил Нагой [133], открыл свой саквояж и достал несколько толстых томиков, на обложке которых золотым тиснением выделялось название:

«Рассказ, или Воспоминания сэра Джерома Горсея, извлеченные из его путешествий, занятий, служб и переговоров…»

Длинное название занимало почти всю обложку. Горсей раскрыл томик, проверил качество печати, удовлетворенно хмыкнул.

– Завтра начнем развозить. Бекингему и королю – я сам, остальным, по списку – ты. Сам-то прочитал?

– Ну… маленько читал, пока ехал.

– И?

– Горазд же ты врать, Еремей Ульяныч! У тебя написано, что царь Иван Грозный построил 155 крепостей и триста городков… да на Руси их всего, от силы, двести – и новых, и старых. Тебе поверить, так он всю державу застроил! Интересно, кем? Тогда полстраны с голодухи вымерло…

– Не мог я этого написать, сам понимать должен… чем могущественней Русь, тем значительней была моя роль в политике, тем больше чести всему роду.

– А правда значения не имеет?

– В политике? Конечно, не имеет; только впечатление что-то и значит.

– Но и врать надо умеючи! Вот, ты пишешь, что Иван Васильевич убил в Новгороде 700000 человек. Это что же получается?! Государь согнал в Новгород, чтобы убить, население всех русских городов, вместе взятых?!

– Ну… европейцу трудно понять, почему поселение в пятьсот человек у вас городом называется. Что еще не так?

Нагой помялся, потом прямо взглянул в глаза собеседнику и тихо заговорил:

– Ты, Еремей Ульяныч, почти двадцать годков на Руси прожил, вон, как по-нашему шпаришь. Добра твоего никогда не забуду… как прятал меня от ищеек годуновских, как сам при этом жизнью рисковал, а не выдал! Тогда убивали не только тех, кто видел убийство царевича Димитрия, но и тех, кто самовидцев слушал. Все помню! Как грохотали в твою дверь сапоги, а ты меч свой из ножен потянул… закрою глаза, и слышу этот шорох – сталь о кожу!

– Перестань! Я дяде твоему, Федору Нагому, тоже многим обязан. Да и ты, Михал Михалыч, не раз мне спину прикрывал. Квиты.

– Нет, не квиты! То на тайной службе было, Лизавете-королеве, да Якову-королю. За службу я поместье с гербом получил и живу припеваючи. Детишкам есть что оставить… детишки, правда, ни гу-гу по-русски, ну да ладно. Я к тому, что тебя, Еремей Ульяныч, благодетелем своим считаю и другом, а сказать должен – грех на тебе!

Появление слуг с подносами прервало разговор. Многолетняя привычка разведчиков заставляла быть осторожными даже тогда, когда существовала почти абсолютная гарантия, что русского языка в радиусе многих миль вокруг не знает никто. Останавливало это неуловимое «почти».

Позавтракали с аппетитом, под традиционный стариковский разговор: «Там болит, здесь стреляет». Лишь когда слуги унесли последний поднос, а сэр Джером раскурил трубку с длинным тонким чубуком, он благодушно спросил:

– Какой еще грех?

– Клевета, Еремей Ульяныч. Половины тех гадостей, что ты написал про царя Ивана, не было.

– Знаю. Но ведь другая половина гадостей – была?

– Было гораздо больше и страшнее, чем ты написал, но это – его грех, и сейчас он за то ответ держит, а вот клевета – твой. И так человек тяжкий груз на тот свет потащил, а ты ему еще добавляешь. За что ты его так ненавидишь? Лично тебя он просто осыпал милостями…

– Дай-ка подумать, – сэр Джером задумчиво уставился в прошлое, которое видел в клубах табачного дыма, и надолго замолчал. Наконец разглядел что-то, усмехнулся и удовлетворенно кивнул головой. – Чтобы объяснить это как следует, Шекспир [134]нужен. Помнишь того лысого поэта, с которым я тебя знакомил лет десять-пятнадцать назад? Недавно вышел в свет фолиант его пьес, очень занятно, почитай. А! Ты же и не читаешь ничего, кроме Библии…

– А больше ничего человеку и не нужно… еще жития православных святых, да здесь их и не достать, – Нагой не отводил от Горсея испытующего взгляда. – Да ты говори, хошь сам, хошь через Шекспира своего лысого…

– Ну, если всю правду, то это страх. Я бывал в разных переделках, во многих – вместе с тобой, и никогда никто не называл меня трусом. Но после встреч с вашим царем мне пару раз приходилось штаны менять, и не в переносном смысле. Я встречал в книгах такие сильные выражения, как «застыл от ужаса», «смертный страх охватил его», и так далее. Пробегал глазами и не обращал внимания, думал, это просто так принято у литераторов. Так вот, когда я увидел Ивана Грозного, вспомнил все эти выражения, еще и свои придумал.