Сергей Марнов - Три блудных сына

– Ха-ха-ха! – грохотал Клим Собакин. – Знаем мы твою капельку! Ща стаканищу засосешь!

Облапливал за плечи несчастного комиссара и тащил к столу, на котором, посреди тарелок с огурцами и некошерным салом покоилась огромная бутыль с мутной жидкостью, от одного вида которой начинались спазмы в желудке и боли в печени. Если при этой сцене присутствовал еще кто-то, Клим объяснял с суровой дружеской нежностью:

– Это же Гадыч, корешок мой… мировой мужик!

Миновали грозные годы, ушли в прошлое лихие налеты на монастыри, но возможность встретить в коридорах Лубянки «старого друга» по-прежнему повергала чекиста Маузера в ужас, и не без основания. В каждый свой приезд в Москву, подходя к уродливому гранитному сундуку ВЧК – ГПУ – НКВД Изя шептал, как заклинание:

– Только бы не Клим, только бы не Клим…

Заклинания не помогали: Клим его как сердцем чувствовал и тишину грозного учреждения в клочья рвал восторженный рев:

– Ты где пропадал, скотина?! (По плечу – хлоп!) Чтоб ты сдох, свинья! (По другому – хрясь!) Сдавай скорее свои бумажки, и – ко мне! (Кулаком – в пузо!)

И пусть генеральский чин позволял Собакину заменить самогон дорогим коньяком, объем «стаканищ» по-прежнему был убийственным…

…Из облака пыли проявился Клим, но в каком виде! Голый по пояс, жирное брюхо переваливается через резинку грязных сатиновых шаровар, лысину прикрывает расшитая узбекская тюбетейка.

– Гадыч, скотина, чтоб ты сдох! – Клим сгреб его в потные объятья и принялся тискать, время от времени бросая реплики угрюмым зрителям, стоявшим около своих домов: – Это же Гадыч, дружок мой закадычный! Мы с ним еще в Гражданскую попов душили!

– Что с тобой, Клим? – осторожно спросил Маузер, потихоньку высвобождаясь из объятий. – Почему в таком виде?

Безумная надежда, что «старого друга», наконец, выгнали из органов за пьянство, наполняла душу тайным ликованием.

– А! В отпуске я, у тетки гощу. Надоели эти курорты: режим, кислятина вместо вина – тьфу! Самогон здесь – не поверишь, как в молодости! Заканчивай скорее дела и гульнем, вспомним Гражданскую!

У Маузера подкосились ноги, печень заныла тоскливо.

– Не могу, прости, никак не могу: должен сопровождать арестованную…

– Блаженную? Брось, без тебя сопроводят. Парализованная слепая старушка метр ростом – куда она денется? Вот, председатель и сопроводит… правда, Петька?

– Эта… бумагу пусть. Приказ.

– Напишет тебе Гадыч бумагу, не волнуйся. Что-то все пугливые стали, с Блаженной этой… Честно говоря, и я не в своей тарелке. Если бы не самогон…

Домик, где уже несколько десятилетий лежала Блаженная, расположился в кругу вековых дубов и старых, но еще плодовитых яблонь. Плотная толпа людей окружила полуторку и охранников, но никаких внешних признаков агрессии не выказывала. Напряженное молчание сковало и местных, и приезжих. Надвигалось не просто событие – близилось Свершение, один из тех редких моментов бытия, когда временное соприкасается с Вечным. Тоскливо стало старшему лейтенанту Маузеру, так тоскливо, что почему-то захотелось завыть по-собачьи.

– Мистика, – досадливо бормотал чекист. – Если даже я это чувствую, то каково темным массам?

– А ты им речугу толкни, Гадыч, – почему-то шепотом сказал Клим. – Раньше у тебя это здорово получалось…

– Может, лучше ты?

– Ага! – хохотнул Клим. – С голым пузом и в тюбетейке!

Делать нечего. Изя прокашлялся, зачем-то снял фуражку и крикнул:

– Товарищи! Сегодня мы делаем еще один шаг на пути к светлому социалистическому будущему, избавляясь от груза проклятого, рабского прошлого! Мы изымаем так называемую Блаженную, которая годами морочила вам головы сказками о так называемом Боге! Она…

Слова застряли в горле чекиста, будто кто-то заткнул ему рот. Факты из «дела» Блаженной вереницей потянулись в сознании: исцеления, исцеления, исцеления… Возмутительное, противоестественное бескорыстие и терпение, сверхчеловеческое терпение, какого и быть-то на свете не может! Что сказать, что?!

– Она своей святостью задерживает ход коллективизации! – сказал Маузер и сам ужаснулся сказанному. И как его угораздило?! Хуже всего то, что Клим раздвинул похабной улыбкой свою пропитую рожу и показывает большой палец, сволочь. Изя сделал вид, что закашлялся и сурово приказал командиру конвоя:

– Приступайте к изъятию, товарищ старшина.

Никто не двинулся с места, лишь командир конвоя улыбался смущенно. Неповиновение, невыполнение приказа! Ярость охватила чекиста, пальцы сами потянулись к деревянной кобуре с наградным маузером – единственной неуставной вещью, которую он себе позволял и называл ласково «братишка».

– Погоди, Гадыч, не горячись, – прошептал на ухо Клим, удерживая его руку на полпути к оружию. – Попробуй сам подойти к дому поближе, поймешь, в чем дело.

Изя решительно пошел к избе, но больше трех шагов сделать не смог: лютый, безнадежный страх скрутил его, полностью парализовав волю. Старший лейтенант осторожно перевел дух и отступил назад. Страх отпустил, осталось лишь ощущение мертвящей тоски.

– Что за чертовщина?!

– Нет, Гадыч, там – по другому ведомству, – Клим горько усмехнулся. – А чертовщина – это мы с тобой. Я несколько раз пытался к ней подойти, охота поглядеть было – не смог. Ни пьяный, ни трезвый. Видно, у нас слишком много за спиной такого… ну, ты помнишь, какого. Всякого.

– И ты во все это веришь?

– А ты – нет? Против чего же мы боролись, против пустоты?

– Ну… суеверия, поповские сказки, – жалобно проблеял Маузер.

– Узко мыслишь, поэтому генерал я, а не ты. Ладно, Гадыч, не боись, прорвемся. Петька, сходи, возьми Блаженную! Видишь, кроме тебя некому.

– Эта… не пойду.

– Как это не пойдете?! – вскинулся Маузер. – Я вам приказываю, товарищ председатель сельсовета!

– А я в органах не служу, – огрызнулся Троицкий.

– Петька, – ласково проговорил Клим, – с огнем играешь. Вот арестует тебя Гадыч за саботаж важного политического мероприятия, скоро ли домой вернешься? Дети без папки вырастут! А про деревню вашу новую разнарядку напишут – на раскулачивание. Сочувствующих там, подкулачников всяких… [149]Три-четыре семьи наскребем, да за Урал вывезем. Хорошо будет? Иди, вытаскивай Блаженную, не артачься.

Петр Аркадьевич обвел глазами угрюмую толпу, пытаясь найти сочувствие в лицах односельчан. Куда там! Отвращение, ненависть, страх – только не жалость. Слезы потекли по лицу председателя, он наклонил голову и пошел к дому.

В темной каморке стояла маленькая кроватка, которую можно было бы назвать детской, если бы не крошечная слепая старушка, которая в ней лежала. Старушка непрерывно перебирала недоразвитыми ручками предметы, лежавшие у нее на груди, при этом тихонько напевала что-то церковное, давно забытое Петром Аркадьевичем. Голос Блаженной был удивительно чистым, и пела она красиво, правильно, будто училась этому всю жизнь. Рядом с кроваткой, на низкой скамейке, две женщины в черном окаменели от горя.