Сергей Марнов - Три блудных сына

– Поэтому ты и написал, что он тысячу девиц растлил, да тысячу младенцев, детишек своих, собственными руками задушил?!

– Положим, это он сам мне сказал, я ничего и не придумал!

– А показать тебе, как?

Нагой встал, сделал «страшное» лицо и начал дико вращать глазами. Пальцы вздетых над головой рук зашевелись, как лапки у паука, а из оскаленного рта послышались заунывные, мертвящие звуки:

– Я тысячу девиц растли-ил!!! Я тысячу младенцев задуши-ил!

Когда Горсей подавился дымом от хохота, Нагой со смешком добавил:

– Да, любил государь пошутить, покривляться, что и говорить! Перед крымскими послами такое устроил [135], что вся Москва смеялась… сквозь слезы. Но надо же отличать шутку от правды!

– Ага! – легко согласился Горсей. – Шутник был государь! Я его шуточки хорошо помню.

Он выпустил целое облако сизого дыма и начал задумчиво что-то рисовать в нем чубуком трубки. Наконец, рисунок окончательно сложился в старческой памяти, и сэр Джером веско сказал:

– А вот еще хорошая шутка: приказал повесить князя Овцына, а рядом с ним настоящую овцу; вроде как, две овцы рядом висят. Меня еще локтем в бок тыкал, предлагал вместе посмеяться; в гробу вспоминать буду.

– Но он же и много хорошего сделал: татар усмирил, постоянное войско создал, а уж управление державой придумал такое, что благодаря ему Русь пережила Смуту!

– Ну да, ну да. Только никой бы Смуты и вовсе бы не случилось, если б царь Иван своими «шуточками» страну не разорил!

Нагой сел обратно в кресло, плечи его бессильно опустились; ответить было нечего.

– Бог ему судья, Ульяныч, – тихо сказал он. – Бог, а не ты. Царь Иван каялся, он старался вырваться из греха, подняться над собой. Он, как моя родная страна: сил – немерено, света хочется, добра, а вместо этого – пьянство, разгул, мордой в грязь; и снова на ноги, и к свету, к свету! Вам, европейцам, не понять этого, хоть и сотню лысых Шекспиров вместе соберете. Вот ты, умнейший из англичан, встречался с нашим святым, Микулой Псковским, и что увидел? «…Мошенника или колдуна, жалкое существо, нагое зимой и летом…» [136]Вот уж поистине: «уста имут, и не возглаголют; очи имут, и не узрят» [137]! Ты каждый день видел, как мучается царь Иван, и не пожалел.

– Но разве можно жалеть упыря, тирана, кровопийцу?!

– Можно, Еремей Ульяныч, и нужно, если тиран кричит, просит тебя о жалости, умоляет, руки к тебе тянет! Милосердие Божие выше человеческой справедливости, а нам всем стоять перед Высшим Судом, никто этого не избежит. Может быть, тогда и зачтет нам Господь капельку жалости к тому, кого и пожалеть-то невозможно? Может быть, эта капелька окажется решающей для нашей судьбы?..

Повесть из недавних времен

Имена и некоторые названия изменены, так как живы еще дети и внуки непосредственных участников событий. Особую благодарность за уникальные сведения о блаженной Матроне Анемнясевской автор выражает Бугаенко Татьяне Андреевне, поделившейся воспоминаниями своей бабушки, Урклиной Домны Александровны (1890–1977 гг.)

«Ну и дорога! Это не дорога, это издевательство над самим понятием перемещения в пространстве! Что это за дорога такая, которую в некоторых местах надо лесом объезжать?! Нет, в социализм по такой дороге не въедешь!» – так размышлял сотрудник УНКВД по Московской [138]области, старший лейтенант госбезопасности [139]Маузер.

Свою природную фамилию – Хамерклоп – он поменял еще во время гражданской войны, что в те времена делалось исключительно легко, и старорежимные свои корни вспоминать категорически отказывался.

Что это еще за «клопы» такие во время грандиозной революционной бури?! Правда, многие в руководстве смеялись, прочитав его анкету, и не раз этот смех становился на пути карьеры, но… где они теперь, те, кто смеялись? Исчезли куда-то… у Маузера даже примета сложилась, верная примета: если кто из начальства уж очень веселится по поводу его фамилии-имени-отчества, значит, исчезнет скоро.

А ему что? Пусть люди смеются, коли весело им. В далеком детстве мудрый дедушка не раз говаривал: «Не огорчайся, Изя, если люди смеются над тобой. Смеются – значит, радуются, а если радуются, то и не обидят!» Его, и правда, не обижали.

Пусть служба в рязанской глухомани, в медвежьем углу; пусть его считают глуповатым и карьерный рост, видимо, достиг потолка, пусть! Зато и спецпайки, и путевки в лучшие санатории страны он получает исправно, а вот некоторые весельчаки почему-то машут кирками на дальних стройках социализма. Говорят, недавно сам Генрих Ягода [140], нарком внутренних дел, чуть не лопнул от смеха, читая личное дело старшего лейтенанта Маузера: «Был клоп – стал Маузер. Растут люди!» Жалко будет, если и Ягода исчезнет. Все-таки, нарком до благоразумной смены имени назывался Енох Иегуда…

– Далеко еще? – раздраженно спросил чекист, в очередной раз крепко приложив тощий зад о жесткое сиденье «полуторки» [141].

– До поворота с шоссе на проселок еще пять километров, товарищ старший лейтенант, – ответил шофер.

– Какое шоссе?! Где?!

Дорога, будто испугавшись, стала ровней, и мысли Маузера опять потекли плавно:

«Не знал я, когда брал боевую фамилию, что у товарища Маяковского есть стихотворение «Левый марш» [142], а то еще бы подумал. Долго не мог понять, почему простое обращение председателя на партийном собрании: «Ваше слово, товарищ Маузер!» – всегда вызывает нездоровое веселье аудитории. Надо же, как подгадил Маяковский! И ведь не холомозер [143]какой, а великий пролетарский поэт! Зато после Гражданской, во время кампании по изъятию церковных ценностей, никто из церковников не улыбался, услышав грозное имя: «Изя Гадович [144]Маузер». Товарищ Ленин тогда приказал, пользуясь уникальным историческим шансом, расстрелять как можно больше попов, и чекисты выполнили его приказ! Жаль, что не всех…»

На это дело старший лейтенант мог и не ехать, не по чину ему заниматься такими мелочами, как изъятие сельской религиозной кликуши, но… захотелось вспомнить боевую молодость, тряхануть мракобесов! Любить надо свою работу, как любил ее товарищ Ленин! Вот был человечище!

– Поворачиваем, товарищ старший лейтенант! Теперь два километра, и мы на месте!

Узкая дорога пошла лесом, ветви деревьев иногда задевали крышу грузовика. Охрана в кузове встречала каждую ветку веселым смехом… молодежь! И ухабы им нипочем… впрочем, ухабами это назвать трудно, скорее – волнами. Вверх – вниз, вверх – вниз… опытный шофер притормаживал на спуске и давал газ на подъеме, получалось плавно… слишком плавно…

– Стой! – крикнул Изя Маузер, едва успев выпрыгнуть из кабины. Тошнота подступила внезапно, он ухватился за ствол березы, наклонился и весь свой завтрак выложил на землю.