Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Стало быть, есть в ней что-то, с первого взгляда не обнаружимое.

— Выглядишь страх до чего хорошо, — говорит Каролина.

— А чувствую себя отвратительно, — негромко отвечает Конфетка. — Да проклянет Господь и Господа, и все Творение Его.

Лицо и голос ее остаются спокойными, подобным тоном она могла бы отпустить замечание о погоде. Карие глаза светятся — или так только кажется? — мягким и добрым юмором.

— Армагеддон, вот что нам не помешало бы, — а, как по-твоему? Может, тут какая-то непонятная мне шутка, гадает Каролина, — из тех, которыми Конфетка перебрасывается с образованными господами: теперь, когда она обосновалась на Силвер-стрит. Прежде, во времена Черч-лейн, Конфетка любила посмеяться. Каролина и поныне улыбается, вспоминая ее коронный номер, пользовавшийся у проституток большой популярностью. Не то, чтобы она хорошо его помнила, нет; суть номера состояла не только в актерской игре, но и в словах, в сотнях слов, они-то и были самой его солью. Конфетка показывала, как она совращает незримого мужчину, как умоляет его голосом, почти истерическим от похоти. «Ох, ну дай же мне погладить твои яйца, они такие красивые — как… как собачье дерьмо. Собачье дерьмо, укрывшееся под твоим…». Под чем? У Тиши было для этой штуки такое хорошее слово. Слово, от которого и у тебя становилось мокро между ног. Но Каролина его забыла, а сейчас спрашивать о нем не время.

То, что Конфетка оказалась шлюхой куда более вожделенной и взыскуемой, чем она, всегда ставило Каролину в тупик, однако так оно и было, а в последнее время, если верить слухам, которые ходят среди девушек ее ремесла, популярность Конфетки еще и возросла. Нечего и сомневаться, переезд миссис Кастауэй из Сент-Джайлса на Силвер-стрит, с которой можно в три прискока попасть на самую широкую, богатую и пышную из улиц Лондона, объяснялся не столько амбициями Мадам, сколько спросом на Конфетку.

А отсюда проистекает вопрос: как оказалась Конфетка, живущая по соседству с роскошными магазинами Вест-Энда, здесь, в задрипанной писчебумажной лавчонке Грик-стрит? Зачем рискует она загрязнить подол прекрасного зеленого платья, переходя улицу, с которой никто не спешит сметать конский навоз? Да собственно говоря, зачем ей было вообще вылезать из постели (по-королевски роскошной, как представляется Каролине) еще до полудня?

Однако, когда она спрашивает: «Что тебя занесло в наши края?» — Конфетка лишь улыбается беловатыми, сухими, как крылья ночной бабочки, губами.

— Я… навещала друга, — говорит она. — Провела там всю ночь.

— А, ну понятно, — ухмыляется Каролина.

— Нет, правда, — серьезно настаивает Конфетка. — Давнего друга. Женщину.

— Ну и как она? — спрашивает Каролина, надеясь выведать имя. Конфетка на секунду закрывает глаза. Ресницы у нее густые и пышные, такие у рыжей женщины встретишь не часто.

— Она… покинула наши края. Я с ней прощалась.

Странную они составляют пару, идущие вместе по улице Каролина и Конфетка: женщина постарше тонка в кости, круглолица и пышногруда; рядом со своей спутницей, высоким, гибким созданием в зеленом, как мох, платье из peau-de-soie , [2] Плотная шелковая ткань с матовым отливом. она выглядит складной и статной. Но, хоть у нее, у этой самой Конфетки, и нет груди, о которой стоило бы говорить, и кости ее пугающе выступают из-под ткани лифа, она, тем не менее, движется с большим, чем у Каролины, достоинством, с большей женственной надменностью. Голову она держит высоко и выглядит единым целым со своим платьем, как если б оно было собственной ее шкуркой либо оперением.

Не эту ли животную безмятежность, гадает Каролина, и находят столь притягательной мужчины. Ее, да еще дорогую одежду. Впрочем, она ошибается — все дело в способности Конфетки разговаривать со всяким мужчиной так, точно она с ним давно уже пребывает на короткой ноге. В этом и в умении никогда не говорить «нет». Теперь вопрос задает Конфетка:

— Далеко ли от дома собираешься сегодня начать?

— Да уж не там, — отвечает женщина постарше, махнув рукой в сторону Сент-Джайлз. — Может быть, на Краун-стрит.

— Что так? — участливо спрашивает Конфетка. — У тебя ведь неплохо все складывалось пару месяцев назад — помнишь, на Сохо-сквер? (Вот вам еще одна причина, но которой Конфетка столь преуспела в своей профессии: ее способность запоминать — из того, что относится к жизням других людей, — не одни только увлекательные пустячки.)

— У меня на нее духу не хватает, — вздыхает Каролина. — В тот раз, когда я столкнулась с тобой, просто-напросто день был удачный, вот я и не могла нарадоваться на Сохо-сквер — подцепила там двух роскошных клиентов подряд и думала: теперь это мое место! Сама знаешь, Тиша, новичкам везет. Для таких хороших мест я попросту не гожусь. Надо знать свой шесток.

— Глупости, — отвечает Конфетка. — Они ничего не смыслят, мужчины. Оденься в черное, набери побольше воздуху в грудь, надуй щеки, и они примут тебя за королеву.

Каролина с сомнением усмехается. По ее-то опыту, произвести впечатление на этот пресыщенный мир далеко не так просто.

— Да они же меня насквозь видят, Тиша. Из свиной жопы шелковый кошелек не сошьешь.

— О, думаю, тебе это удалось бы, — неожиданно посерьезнев, отвечает Конфетка. — Тут все зависит от клиента.

Каролина вздыхает.

— Понимаешь, если я держусь своей части города, у меня и клиентов набирается больше, и осечек выходит меньше. А стоит мне зайти на запад дальше Краун-стрит, и сразу начинаются сложности. — Прищурясь, она бросает вдоль Грик-стрит взгляд в направлении Сохо-сквер, и вид у нее при этом такой, словно все, что лежит за еврейской школой и благотворительным приютом, представляет собой вершину, на которую ей не взобраться. — Да, конечно, мне удается подцепить там иностранца, еще бы, или деревенского сопляка, или кого-нибудь из тех, кому хватает смелости только на то, чтобы таскаться за тобой по пятам. С этими нужно разговаривать по дороге сюда, не закрывая рта: «О да, и что же привело в Лондон такого человека, как вы, сэр?» — они и опомниться не успевают, а уже вот она, Черч-лейн, назад не повернешь. Ну и получают свой фунт мяса и хорошо тебе платят, списывая денежки на знакомство с достопримечательностями. Но ведь попадаются и такие, кто всю дорогу ноет: «Чего это так далеко, почему так далеко, разве мы еще не пришли? — это же Старое Сити, трущобы какие-то». Их иногда приходится заводить в проулок и устраиваться раком, однако бывает, они тебя тут же отталкивают, свирепеют, орут: «Лезла бы лучше к тем, кто тебе по чину!». И знаешь, Тиша, от этих у меня просто руки опускаются. Чувствую себя униженной до того, что хочется уйти домой и выплакаться…

— Ну уж нет, — протестующе покачивает головой Конфетка. — Не надо так на это смотреть. Унижаются-то они, а не ты. Они считают себя Прекрасными Принцами, а ты показываешь им, что в принцы они рылом не вышли. Да если бы их добродетели так всем и лезли в глаза, разве подошла бы к ним женщина вроде тебя? Поверь мне, это они идут домой и там плачут — надменные, трусливые мелкие гниды. Ха!