Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

— Уильям будет сердиться, — волнуется Агнес, когда они ступают на подъездную дорожку и под их ногами начинает похрустывать гравий.

— Его там нет, — говорит Конфетка. — И Клары тоже.

Агнес в изумлении смотрит на свою спасительницу, представляя себе Уильяма и Клару, которые расступились, как две половины Красного моря, руками и ногами бессильно отбиваясь от неодолимой сверхъестественной силы, которая выталкивает их вон. Потом она резко останавливается и бросает критический взгляд на дом, к порогу которого ведет ее ангел-хранитель.

— Ты знаешь, я никогда не любила это место, — отрешенно и раздумчиво замечает она.

Снежинки опять слетают с высоты, поблескивая на ее голове и плечах.

— От него пахнет… Пахнет людьми, которые ужасно стараются быть счастливыми, но безуспешно.

Но теперь, мои дорогие дети — ибо так я думаю о вас, благословенных читателях моей Книги во всем мире — я преподала вам все уроки, какие знаю. Однако я слышу ваши голоса из таких далеких мест, как Африка или Америка, и таких отдаленных времен, как грядущие столетия. Они требуют: «Расскажи нам, расскажи нам, расскажи нам твою историю!»

О, вы, кто мало понимает! Не говорила ли я вам, что подробности моего собственного существования не имеют значения? Не говорила ли я вам, что эта Книга — не дневник? А вы все жаждете узнать обо мне!

Очень хорошо. Тогда я расскажу вам одну историю. Полагаю, раз вы прочитали все мои уроки и обдумали их, то вы это заслужили. И, возможно, Книга лучше выглядит, если она не такая тоненькая — хотя мне кажется, что в моем маленьком томике содержится больше, чем в самых толстых томах, написанных непросветленными душами. Но оставим это. Я расскажу вам историю о том, как я узрела то, что никому из нас не позволено видеть до Воскресения — но я видела это, потому что была озорницей!

Это произошло в одно из моих посещений, когда меня привезли в Обитель целительной силы — для исцеления. Я прибыла в ужасном состоянии, но после часа или двух нежных забот моей Святой Сестры мне сделалось лучше, и ужасно захотелось посмотреть другие кельи Обители, куда мне было запрещено ходить. Но я так хорошо чувствовала себя, что мне было скучно. Любопытство, это слово, которым мужчины пренебрежительно называют стремление женщин к знанию, всегда было самым большим моим недостатком, я признаю. Итак, дорогой читатель, я покинула пределы моей кельи.

Потихоньку, как преступница, я вышла и заглянула в замочную скважину соседнего помещения. Какой сюрприз! Я всегда полагала, что только нашему полу дают прибежище в монастыре здоровья, но там оказался Генри, мой деверь! (Я была отнюдь не против, потому что Генри был достойнейшим человеком!) Но клянусь, я никогда не заглянула бы в замочную скважину, если бы знала, что он окажется совершенно без одежды! И все же — я мельком увидела его. Рядом была одна из благословенных сестер, лечившая его ожоги. Я тут же отвернулась.

Я услышала шаги за спиной — в коридоре, но вместо того, чтобы убежать в собственную келью, в испуге поспешила вперед. Я прибежала прямо к самой запретной комнате, к комнате, на которой прикреплено золотое «А», — и влетела в нее.

Как могу я притворяться, будто раскаиваюсь в моем грехе непослушания? Я могу прочитать тысячу молитв Пресвятой Деве, и все же блаженно улыбаться от воспоминания. Я стояла, ослепленная и пораженная видением, в центре комнаты. Гигантский столб пламени, источник которого я не могла обнаружить: пламя будто исходило прямо из воздуха, немного выше пола и исчезало в вышине. Хоть я никогда не была сильна в вычислениях, но, думаю, примерная высота столба составляла не менее двадцати футов, а ширина — фута четыре. Пламя горело ярко-оранжевым цветом, без жара и без дыма. Я центре, как птица, парящая на ветру, висело нагое тело девушки. Я не видела ее лица, поскольку тело было обращено спиной ко мне, но оно было так прекрасно непорочно, как у девушки лет тринадцати. Пламя было настолько прозрачно, что я видела, как вздымается ее грудь, и поняла, что девушка не мертва, а спит. Пламя не наносило ей никакого урона, только поддерживало ее на весу и чуть шевелило волосы на шее и плечах. Расхрабрившись, я протянула руку в огонь, предполагая, что он похож на тот, которым горит зажженный бренди. Однако пламя оказалось куда более необычным — я могла глубоко погрузить в него пальцы, потому что оно было прохладным, как вода; оно было и впрямь как вода, текущая по руке. Не знаю, отчего это напугало меня сильнее, чем если бы я обожглась, но я вскрикнула от изумления и отдернула руку. Огонь заколебался от движения, затрепетал, я пришла в смятение, увидев, что тело девушки начинает поворачиваться!

Я не могла шелохнуться от благоговейного страха, пока тело полностью не повернулось, и я не увидела — что это мое тело!

Да, дорогие читатели, то било мое второе тело, мое солнечное тело — абсолютно совершенное: исчезли все отметины, которые оставляло на нем страдание.

Я так страстно желала увидеть его безупречность, что склонилась лицом прямо в огонь, испытав упоительное ощущение.

В особенности порадовали меня моя грудь, такая маленькая и гладкая, и нижняя часть моего тела, свободная от грубых волос, и конечно, лицо, с которого стерлись все тревоги. Должна сказать, мне было легче от того, что она спала, поскольку не думаю, что мне достало бы отваги заглянуть себе в глаза.

Наконец, взял верх испуг — или удовлетворение — я покинула комнату и со всех ног бросилась в свою келью.

Конфетка переворачивает страницу, но пафосно-нравоучительный эпизод — это, видимо, все, что успела написать Агнес для книги «Просветленные мысли и размышления о сверхъестественном Агнес Пиготт», прежде чем пришла к роковому решению откопать из земли свои старые дневники.

— Ну, и что ты думаешь? — спрашивает Уильям. Он сидит на краю письменного стола, а Конфетка стоит перед ним с раскрытой тетрадью в руках.

— Н-не знаю, — тянет она, все еще пытаясь догадаться, чего ей ждать от этого утреннего вызова в кабинет. И она, и Уильям смертельно утомлены, и, безусловно, обоим лучше бы занять измученные мозги не разбором бреда Агнес, а чем-нибудь другим.

— Она хорошо изложила сюжет, правда?

Уильям изумленно воззрился на Конфетку. Глаза у него больные и красные от бессонницы. Он, было, открыл рот, чтобы ответить, но у него заурчало в животе.

— Шутишь, что ли?

Конфетка закрывает тетрадь и прижимает ее к груди.

— Нет… конечно, нет… Но… Но это описание… Это ведь сон, так? Рассказ о том, что приснилось…