Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

— Он возносит их вот уж три года — еженощно!

И оба в саркастическом восторге ударяют тростями о землю.

— И вы полагаете, — спрашивает Уильям, — что у вас есть хотя бы малейший шанс отыскать издателя?

Настроение его улучшилось, он почти поддался соблазну, и все же считает необходимым напомнить друзьям о прискорбных реальностях нашего мира. Но Бодли и Эшвелл лишь обмениваются знающими ухмылками.

— О да. Спрос на книги, подрывающие самые основы нашего общества, ныне попросту циклопичен.

— Что относится и к романам, — говорит, многозначительно подмигивая Уильяму, Эшвелл. — Не забывай об этом, если ты все еще собираешься произвести на свет нечто по сей части.

— Но, право же, Билл — ты должен чаще показываться на люди. Мы уж сто лет как не видели тебя в наших старых пристанищах.

— Следует, знаешь ли, заботиться о сохранении своего дурного имени.

— Держать себя в форме.

— Не позволять ходу времени сбивать тебя с пути.

— Вы, собственно, о чем? — с тревогой осведомляется Уильям. Повергшая его в угнетенное состояние духа стрижка еще и обнаружила среди золотистых волос поседевшие раньше срока пряди, и теперь он чувствительно относится к любым упоминаниям о времени и возрасте.

— О созревающих девах, Уильям. Время вечно наступает им на пятки. Сам знаешь, они не навек остаются спелыми и сочными. Полгода — и пиши пропало. А ты ведь уже упустил нескольких, вошедших в легенду, Билл, — в легенду.

— Всего один пример: Люси Фицрой.

— О да, — Боже Всесильный, да!

Двое мужчин вскакивают со скамьи, словно заслышав условленный сигнал.

— Люси Фицрой, — начинает Эшвилл в манере мюзикхолльного декламатора, — была новой девицей в доме мадам Джорджины, что на Финчли-роуд, доме, славном пристрастием к истязанию плоти. — В виде иллюстрации Эшвелл несколько раз с силой бьет себя тростью по икре. — Поникни, плоть! Восстань! Поникни!

— Полегче, Эшвилл, — и Бодли предостерегающе кладет ладонь на держащую трость руку друга. — Не забывай, хромота сообщает достойный вид одним лишь лордам.

— Ну-с, как тебе, вероятно, известно, мы с Бодли временами навещали мадам Джорджину, дабы выяснить, какого достоинства девы помавают там хлыстами. И под конец прошлого года свели знакомство с блудницей, которую Мадам представила нам как Люси Фицрой, внебрачную дочь лорда Фицроя, напитавшего ее жилы наезднической кровью.

— Это, разумеется, вздор, однако девица в него, похоже, верила! Четырнадцать лет, тугая и гладкая, как младенец, полная великолепной гордыни. Она носила костюм для верховой езды, — и прекрасно носила — и даже по лестнице сходила бочком, вот так, одна нога, следом другая, как будто не сходила, но спешивалась. И при этом сжимала в руке очень короткий, зловещего вида хлыст, а на щечках ее различались ярко горящие пятна румянца — подлинного, я готов в этом поклясться. Мадам Джорджина рассказывала, что всякий раз, как мужчина посылал за этой девицей, она выходила на верх лестницы и просто стояла там, поджидая его, когда же бедный дурень подбирался к ней достаточно близко — щщщух! — ударяла его хлыстом по щеке, а затем, указывая на кровать, говорила:…

— Боже милостивый! — восклицает Эшвелл, ненароком бросивший взгляд в направлении, указанном поднятой Бодли тростью. — Господь всемогущий! Кто это там, как по-твоему?

Эшвелл затеняет щитком ладони глаза и пристально вглядывается в дальний конец Сент-Джеймсского парка. Бодли, подступив поближе к другy, вглядывается тоже.

— Это же Генри! — упоенно восклицает он.

— Да, да, это он — и миссис Фокс!

— Разумеется.

Оба поворачиваются к Уильяму и отвешивают ему по серьезному поклону:

— Тебе придется извинить нас, Билл!

— Да, нам нужно нагнать Генри и растерзать его.

— Благословляю вас на это, — с ухмылкой отвечает Уильям.

— Он, видишь ли, сторонится нас — бежит, как от чумы, — с тех самых пор… э-э… как бы это выразить?..

— С тех самых пор, как к нему в постель снизлетел его личный ангел.

— Вот именно. Так или иначе, нам необходимо догнать его, пока он не ударился в бегство.

— О, с миссис Фокс на буксире ему это не удастся: она упадет замертво! Уверяю тебя, у него нет шансов на спасение.

— Будь здоров, Билли!

И с этим они, набирая великую скорость, устремляются к своей жертве. Да, эти двое мчат с такой бешеной быстротой, что, несмотря на облегающие их фраки, им приходится размахивать, дабы удержать равновесие, руками, — с полным безразличием к впечатлению, которое они могут произвести на тех, кто наблюдает за ними, — на деле, они даже утрируют, собственной потехи ради, развитый ими задышливый аллюр. За спинами их остаются две длинные, влажные полосы в темно-зеленой траве — и немного ошарашенный Уильям Рэкхэм.

Манера врываться в разговор и вырываться из него всегда была присуща Бодли и Эшвеллу, и тем, кто хотел уютно чувствовать себя в их обществе, приходилось совершать такие рывки вместе с ними. Уильям смотрит им, несущимся по парку, вслед, а между тем тягость уныния вновь наваливается на его плечи. Он утратил, за отсутствием практики, дерзость и живость, потребные для таких вот шутливых бесед, для такого выставления себя напоказ. Смог ли бы он даже бежать так же быстро, как бегут друзья его? Он словно смотрит вслед собственному, стремительно пересекающему парк телу, собственной, поспешающей прочь от него молодости.

Быть может, ему надлежит скачками пуститься вдогон за ними? Нет, слишком поздно. Их уже не нагнать. Они обратились в темные, летучие фигуры на ярком горизонте. Уильям тяжело опускается на скамью и мысли его, ненадолго взбаламученные Бодли и Эшвеллом, обретают прежнюю застойную косность.

Что огорчает Уильяма пуще всего, так это ненужность его лишений — особенно в рассуждении размеров семейного капитала. Когда бы отец всего лишь продал свою компанию…

Впрочем, это вы уже слышали. Самое для вас лучшее — минут на десять с небольшим оставить Уильяма в одиночестве. За этот срок, пока мозг Уильяма будет затягиваться мыслительной ряской, все прочее его существо начнет ощущать воздействие впечатлений нынешнего утра: предложения, полученного им в проулке от шлюхи, наблюдения за девочками-француженками на Трафальгарской площади, болтовни Бодли и Эшвелла о борделях, их назойливой заботливости о нем, сменившейся неожиданным бегством, и появлением в Сент-Джеймсском парке (за последний час с небольшим) множества красивых молодых дам.

Смесь, ничего не скажешь, пьянящая. И когда Уильям вдосталь одурманится ею, поднимется со скамьи и последует за своими желаниями, он вступит на путь, который ведет, в конечном счете, к Конфетке.

Вам вовсе нет нужды неотрывно вглядываться, ожидая, когда Уильям зашевелится, в его пах. Почему бы вместо этого не присмотреться к некоторым из объектов его желаний? В конце концов, для того они в Сент-Джеймсский парк и приходят.