Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Он поднимает стакан, показывая, что хочет еще виски. Он никогда не любил крепкие напитки, но качество здешнего эля — оно смутило бы даже Бодли и Эшвелла. Кроме того, если удастся одурманить мозги крепким напитком, то можно вернуться в свою комнату и, несмотря на ранний час, погрузиться в сон. Утром голова будет разламываться, но это небольшая цена за отдых без сновидений.

После еще двух порций виски он решает, что алкоголь уже оказал свое магическое воздействие на мозг; пора уходить. Часы над стойкой по-прежнему показывают двенадцать, а доставать часы из жилетного кармашка — слишком большая докука, да и уверен он, что если положит голову на подушку, то не пожалеет об этом. Он встает — и чувствует, что его вот-вот вырвет, и что он готов напустить в штаны. Делает неуверенный шаг к сортиру, но решает, что уединенный переулок предпочтительней, и, шатаясь, выходит из «Веселой пастушки» на темные улицы Фрома.

В несколько секунд нашелся узкий переулок, из которого уже несет человеческими отходами: идеальная ниша, чтобы сделать все, что надо. Покачиваясь от тошноты, он выуживает пенис из штанов и писает в дерьмо; к сожалению, струя мочи не успевает окончательно иссякнуть, как изо рта вырывается другая струя.

— Ах ты, бедненький! — слышится женский голос.

Он еще не проблевался окончательно, но слезящимися глазами смутно видит, что к нему подходит женщина — молодая женщина с темными волосами, без шляпки, в сером платье в черную полоску.

— Бедняга, — она приближается, покачивая бедрами.

Он отмахивается от нее, его еще рвет… С какой же быстротой собираются стервятники вокруг беспомощного человека!

— Тебе в постельку нужно, бедный мой малыш, — воркует она, так близко склоняясь над ним, что он видит маску пудры и родинку, нарисованную на худой щеке.

Он в ярости замахивается на нее.

— Оставь меня в покое! — вопит Уильям, и она — благодарение за малые милости — убирается вон.

Но через полминуты несколько пар сильных волосатых рук вцепляются в плечи и карманы Уильяма Рэкхэма, а когда он пытается вырваться, страшный удар по голове сваливает его в бездну.

Новая жизнь!

Поезд содрогается, останавливается, распахивая двери и извергая людское содержимое в суету Паддингтонского вокзала. Гул голосов сразу заглушает шипение пара; пассажиров, которым нужно забрать багаж с крыши поезда, едва не сносит нетерпеливая толпа, стремящаяся скорее уйти с платформы.

Толпа включает в себя все человеческие типы: колыхание ярких, пышных женских юбок подчеркивается траурными тонами мужских одежд; в толпе немало детей, подталкиваемых дорожными сумками и узлами, которые тащат взрослые. Как милы бывают дети, когда они хорошо одеты и ухожены! Но как жалко, что они так орут, когда им плохо! Пожалуйста — один уже вопит во весь голос, не обращая внимания на мамины уговоры. Дитя, слушайся маму, чертенок ты маленький; мама знает, что для тебя лучше, а ты должен вести себя хорошо; подними упавшую корзинку и шагай!

Женщина, которая наблюдает эту сценку и думает об этом, по всей видимости, — из лондонской бедноты. Она плохо одета, ее никто не сопровождает и она хрома. На ней мятое платье из темно-синего хлопка с серым передом в виде фартучка — фасон, который уже лет десять, если не больше, не носит ни одна модница; еще — поношенная шляпка цвета небеленого полотна, которая явно когда-то была белой; и еще — голубенькая накидка, затрепанная до такой степени, что ткань напоминает ту овечью шерсть, из которой прялись нитки для нее. Женщина поворачивается спиной к суете и становится в очередь к билетному окошку.

— Мне нужно в Лоствитиел, — говорит она кассиру, когда приходит ее черед.

Мужчина оглядывает ее с головы до ног.

— На этом маршруте нет третьего класса, — предупреждает он. Она достает из кармашка хрустящую новенькую банкноту.

— Я поеду вторым.

И застенчиво улыбается, возбужденная столь необычным приключением.

Кассир колеблется, не вполне понимая, не вызвать ли ему полицию — откуда деньги у этой обтрепанной женщины. Но у окошка столпилась очередь, а в ее измученном лице есть что-то располагающее; сложись ее жизнь по-другому, она могла бы стать чудной женой, мечтой любого мужчины — вместо того, чтобы вот так перебиваться. Да и откуда ему знать — почему бедно одетая женщина не может быть законной владелицей новенькой банкноты. Разные бывают люди. Не далее как на прошлой неделе он обслуживал женщину в сюртуке и брюках…

— Обратный? — спрашивает кассир. Поколебавшись, женщина улыбается опять:

— Да, почему бы нет? Никогда не знаешь…

Мужчина покусывает верхнюю губу, выписывая билет вечным пером.

— Семь семнадцать, седьмая платформа, — протягивает он билет. — Пересадка в Бодмине.

Бедно одетая женщина берет билет своей маленькой ручкой и, хромая, отходит. Она оглядывается по сторонам; забыв, что она одна, ожидает приближения камеристки с чемоданом ее туалетов. Потом вспоминает, что ей больше никогда не понадобится камеристка, что тряпки на ней — это ее последняя одежда в этой жизни, и их единственное назначение — прикрывать ее наготу, пока она не доставит свое старое тело к последней точке пути.

Глубокий вдох, чтобы собраться с духом, — и она начинает пробираться через толпу, двигаясь с осторожностью, опасаясь, как бы ей не наступили на ноги. Далеко пройти ей не удается — путь преграждает женщина почтенного вида. Обе исполняют маленькое pas de deux , как это часто делают дамы, сталкиваясь в узком проходе, потом одновременно останавливаются. Лицо старшей женщины источает сострадание.

— Могу ли я помочь вам, дорогая?

— Не думаю, — говорит Агнес.

Ее особо предупредили: не отвечать на вопросы незнакомых людей.

— Впервые в Лондоне?

Агнес не отвечает. Пусть она не очень ясно помнит, как ее провожали сегодня утром — было еще темно, совсем ранний час, когда шепот Святой Сестры пробудил ее ото сна, но одно она помнит с совершенной ясностью: Святая Сестра приказала, чтобы Агнес ничего не рассказывала о себе никому, пока будет в пути, каким бы доброжелательным ни был расспрашивающий.

— Я содержу христианский дом для женщин, впервые приезжающих в Лондон, — продолжает почтенная незнакомка, — простите за прямой вопрос, но, возможно, вы недавно овдовели…

Агнес опять не отвечает.

— Вас бросили?

Агнес отрицательно качает головой. Она надеется, что качать головой не возбраняется. Во время побега она следовала всем наставлениям Святой Сестры. Сначала убийственная весть о грядущем предательстве, потом переодевание, надевание башмаков на больные ноги; потом спуск вниз украдкой — как воровка в собственном доме — потом благородное, без слов, прощание у двери: она лишь взмахнула рукой, когда уходила, хромая, в снежную мглу… Она все это перенесла с отвагой, к которой ее призывала Святая Сестра, было бы трагедией поддаться слабости и согрешить против нее теперь.