Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Всю дорогу до Риджент-Серкс Конфетка напоминает себе, что нужно сделать. Самое главное — нельзя уехать из города, не купив новые башмаки, глобус и прочее, чтобы убедить Уильяма, что она с пользой провела день. В то же время, мысль о том, что она заходит в магазин и обсуждает с продавцом форму своей ноги, кажется настолько же фантастичной, как прыжок через Луну. Она смотрит на вывески и рекламные щиты, изредка задерживается у витрин, пытаясь сообразить, каким образом изготовитель венецианского стекла, или профессор музыки, или врач — специалист по волосам, поможет ей вернуться домой с покупками.

Прохожие постоянно задевают ее, стараются обойти, делая вид, будто едва не столкнулись, восклицают: «Ах, извините!» — хотя явно имеют в виду другое: «Ты что, не можешь решить, заходишь ты в этот канцелярский магазин, или нет?!» Глаза Конфетки полны слез: она рассчитывала воспользоваться туалетом у миссис Кастауэй, а теперь чуть не лопается от переполненности мочевого пузыря.

— Да смотрите же вы под ноги-то! — укоряет толстая старуха, тоже в трауре, который, однако, ее раздражает. Немного похожа на миссис Кастауэй. Немного…

Конфетка останавливается у магазина, где торгуют дорожными принадлежностями. На витрине выставлен чемодан; невидимые проволочки держат его раскрытым, демонстрируя роскошно простеганное нутро. А внутри, наподобие гигантской жемчужины, подсказывая, что обладание таким великолепным чемоданом делает доступным весь мир, помещается… глобус. Все, что надо — это зайти в магазин и спросить, не продадут ли глобус; они же легко могут купить себе другой — за небольшую часть денег, которые она готова заплатить за этот; все дело займет пять минут, или пять секунд, если они скажут: «Нет». Она сжимает кулаки и выставляет вперед подбородок, но подошвы будто приклеились к тротуару — бесполезно. Она идет дальше.

На Оксфорд-стрит она выходит как раз в ту минуту, когда омнибус в сторону Бэйсуотера трогается с места. Даже если бы она решилась предложить зевакам на площади Риджент странное зрелище: женщина в трауре несется за омнибусом — бежать она не может; из-за боли. Надо было купить глобус; и уж — во всяком случае — зачем торчала она, как идиотка, у витрин импортеров сигар или придворных портных. Сегодня все будет неправильно; сегодня она обречена принимать одно неверное решение за другим. Что она сделала после выхода из Рэкхэмова дома? Ничего, только лекарства купила в аптеке, и то — слишком поздно на них надеяться, слишком поздно. А пока ее нет дома, Уильям начнет сходить с ума от подозрительности, он обыщет ее комнату и найдет дневники Агнес… О Господи, и роман тоже! Вот в эту минуту Уильям, вероятно, сидит на ее кровати и, скрежеща зубами от бешенства, читает рукопись — сотню страниц, написанных той же рукой, что пишет тактичные ответы его деловым партнерам, но только здесь она описывает отчаянные мольбы обреченных мужчин, звучащие тогда, когда мстительная шлюха по имени Конфетка готовится отрезать им яйца.

— Эми говорит, ты роман пишешь, милочка.

— Мало ли что Эми может наговорить тебе, мама.

— Ты знаешь, что никто на свете не станет читать его, да, мой цветочек?

— Это для меня развлечение, мама.

— Прекрасно. Девушке нужно развлекаться. Беги наверх и напиши счастливый конец для меня, хорошо?

Боль в мочевом пузыре стала нестерпимой. Конфетка пересекает площадь, потому что ей помнится, что на другой стороне есть общественный сортир, но, добравшись до него, обнаруживает, что это мужской писсуар. Оглянувшись на Оксфорд-стрит, она видит, как отъезжает еще один омнибус. « Crème de Jeunesse » у нее между ногами превратился в омерзительную жижу, и весь пах пульсирует такой болью, будто ее насилует целая орава мужчин, которые отказываются остановиться, отказываются оставить ее в покое и отказываются платить. «Ах, да не ной ты, — шипит миссис Кастауэй, — ты и не знаешь, что такое страдание».

Конфетка стоит на улице, обливаясь слезами, рыдая и дрожа. Ее обходят сотни прохожих, глядя с сожалением и неодобрением, всем своим видом давая ей понять, что она выбрала не самое подходящее место для подобного выражения чувств: рядом церковь; могла бы и в парк удалиться, или через полмили есть заброшенное кладбище…

Наконец, к ней подходит мужчина — невероятной толщины и клоунского облика, нос луковицей, седые волосы напоминают дрок, а устрашающе большие брови похожи на придавленных мышей.

— Ну, все, все, — говорит он, — вряд ли все так уж плохо, а?

На что Конфетка отвечает невольным хихиканьем через заложенный нос, которое быстро переходит в пароксизмы истерического смеха, сдержать который она не в силах.

— Молодец, девочка, — добродушно щурится старик, — вот это мне нравится слышать!

И он вперевалку уходит обратно в толпу, сам себе кивая головой.

Глава «Парфюмерного дела Рэкхэма» с тяжелой после дневного сна головой стоит в гостиной и тупо смотрит на рояль, гадая, услышит ли он снова его звуки. Меланхолически поднимает крышку, поглаживает клавиши здоровой рукой. Его пальцы касаются той же слоновой кости, что и пальцы Агнес; больше никто после нее: интимность своего рода. Но у него тяжелая рука: клавиша приводит в действие молоточек, раздается одинокая звучная нота. Рэкхэм в смущении отступает от инструмента, опасаясь, что кто-то из прислуги заглянет узнать, в чем дело.

Он подходит к окну, тянет за шнур, до конца раздвигая шторы. Идет дождь; как тоскливо. Конфетка где-то бродит, он не удивится, если без зонтика. Лучше бы она осталась дома и помогла с корреспонденцией; пришла вторая почта, и, по-видимому, Вулворт располагает неопровержимыми доказательствами, что Генри Калдер Рэкхэм так и не заплатил те 500 фунтов, которые задолжал, а это загоняет Уильяма в один из углов чертовски неприятного треугольника.

В мозгу мелькает видение голой женщины на столе в морге. Иными словами, Агнес. Теперь она покоится с миром — как он надеется. Дождь усиливается, стучит, переходя в град, прыскает во французские окна, вздыхая, отступает в траву.

Он неловко раскуривает сигару. Сломанные пальцы заживают медленно; один палец срастается криво, но это уродство едва ли кто заметит, кроме него самого и Конфетки.

Где-то в доме слышатся неясные звуки — не шаги и не голоса — едва различимые за шумом дождя. Напишет он когда-нибудь эту статью для «Панча» о том, как дождь делает прислугу нервозной? Наверное, нет: за весь минувший год он не написал ни слова, которое не связано с работой. Все философическое или игривое было отложено и предано забвению. Он создал империю, но что он потерял?

Легкое головокружение заставляет его опуститься в ближайшее кресло. Результат сотрясения? Нет, просто проголодался. Роза не стала будить его к ленчу; но стоит только позвонить, и она принесет поесть. Кстати, и «Таймс» захватит из кабинета; он только мельком просмотрел газету, чтобы удостовериться, что новость дня — это горилла, а не сообщение, что Агнес Рэкхэм найдена живой.