Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

— Сколько возьмешь, если в рот? — спрашивает Бодли у женщины с самыми пухлыми губами.

Она склоняется и шепчет ему на ухо, плавно кладя руки на его плечи.

Сделка начинает выполняться в секунды. Эшвелл, Бодли и колеблющийся Уильям заходят в темный тупичок, такой узкий, что в него с трудом умещаются женщина на корточках и стоящий мужчина. Эшвелл смотрит, как обслуживают Бодли и роется под юбками другой женщины, а та гладит его обнаженный штырь, размер и твердость которого кажутся Уильяму удручающе солидными по сравнению с его собственным. Третья женщина стоит спиной к Уильяму, лицом к улице, — на стреме. Теперь Уильям уверен — совершенно уверен, что никогда раньше не встречался с этой троицей. Он смотрит в спину той, что на стреме, и старается представить себе, как поднимает ее турнюр, стаскивает панталоны и засаживает в нее… Но он не чувствует в ней эротической привлекательности: потускневший манекен мадам Тюссо — небрежно сшитая одежда, турнюр из конского волоса, слишком толстая шея, поблескивающие на позвоночнике пуговицы, одна из которых противно висит на ниточке. Стержень его мужественности мягок и влажен; лучшие годы далеко позади; остаток жизни он проведет в тревоге за судьбу «Парфюмерного дела Рэкхэма»; дочь вырастет некрасивой, будет незамужней и неблагодарной; смешной и убывающий круг его друзей, а потом, однажды, царапая бесполезное письмо изуродованной рукой, он схватится за сердце и умрет.

Когда все пошло не так? Все пошло не так, когда он женился на Агнес. Все пошло не так, когда…

Вдруг в его сознание вторгается удовлетворенный стон Бодли. Женщина уже почти сделала свое дело и, приближаясь к оргазму, он вскидывает в воздух подрагивающую руку, будто пытается ухватить проститутку за шею. Женщина перехватывает руку, — сначала смыкая пальцы на запястье, потом переплетая их с его пальцами. Они словно держатся за руки, взаимно контролируя, задерживая друг друга. Этот странный жест выражает величайшую нежность и взаимную безотлагательность. Уильям мгновенно и мощно возбуждается; казавшееся невозможным минуту назад теперь стало настоятельным и срочным.

— Боже, — вскрикивает Бодли, изливаясь. Женщина не выпускает его, крепко держит за руку, прижимаясь лбом к его животу. И только когда Бодли оползает вниз по стене, она освобождает его и запрокидывает голову, облизывая губы.

Сейчас! Сию минуту! Уильям делает шаг вперед, выдергивая из штанов свой разбухший хер.

— Теперь я! — хрипло командует он, обливаясь нервным потом, потому что уже чувствует, как его твердый член начинает терять заряд крови. К счастью, проститутка во мгновение ока забирает его в рот и хватается ладонями за ягодицы Уильяма. Качнувшись, Уильям теряет равновесие. О Господи, только бы не дать сейчас осечку, тогда ему просто конец! Но все нормально, она цепко держит его, впиваясь пальцами в ягодицы, умело работая губами и языком.

— В меня, сэр, в меня, — говорит Эшвеллу другой женский голос за его спиной, — можете себе позволить, сэр, не пожалеете.

— Кондома нет.

— Я слежу за собой, сэр, я только на прошлой неделе была у доктора. Он сказал, я чистенькая, как котенок.

— Все равно, — задыхается Эшвелл, — не стоит…

— У меня манилка шелковая, сэр. Для знатоков манилка, если кто понимает.

— Все равно…

Уильям, теряя голову от нарастающего возбуждения, не может понять Эшвелла. Еби эту бабу и дело с концом! Еби всех баб на свете, пока хорошо! Ему кажется, что он может забить, как гейзер, наполнить одну, потом другую, в рот, в пизду, в жопу, оставить целую гору замученных, затерзанных баб!

Через секунду Уильям Рэкхэм валяется без сознания на земле. Вокруг сгрудилось пять человек.

— Дайте ему воздуху, — требует Эшвелл.

— Что с ним? — встревоженно спрашивает одна из шлюх.

— Выпил лишнего, — объясняет Бодли, но в его голосе нет уверенности.

— Его недавно сильно избили бандиты, — говорит Эшвелл. — Кажется, голову ему пробили.

— Бедный ягненочек, — воркует та, что с пухлыми губами. — Он теперь таким и останется?

— Давай, Бодли, помоги мне.

Они подхватывают приятеля подмышки и приподнимают над землею. Испугавшись, как бы о ней не забыли, старшая из блядей тянет джентльменов за рукава, чтобы напомнить о расчете.

— Мне только за одного заплатили, — говорит она. — Давайте по-честному.

— А мне вообще не заплатили, — блеет другая, которая стояла на часах: будто из всех трех больше всего поимели ее.

Третья хмурится, не зная, как включиться в хор жалоб, поскольку Эшвелл так и не успел кончить, а деньги заплатил.

— Вот… — Эшвелл, не глядя, выгребает из кармана монеты, по большей части шиллинги, сует ей в руку; две другие вытягивают шеи посмотреть.

— Арифметикой сами займетесь, да?

Он встревожен состоянием Рэкхэма, и ему не до того, чтобы торговаться.

Господи Боже мой, сначала Генри, потом Агнес… Неужели еще одна смерть в злополучной семье? И что за гнусный удар судьбы, если известным в высшем обществе людям, Филипу Бодли и Эдварду Эшвеллу, придется начинать новую карьеру — издательскую — с таскания трупа по улицам Сохо в поисках ближайшего полицейского участка!

— Билл, Билл, ты с нами? — рявкает он, грубо трепля Уильяма по щеке.

— Я… с вами, — отвечает Рэкхэм, и все пять — включая шлюх, которым хватило совести не смотаться, — испускают глубокий и единодушный вздох облегчения.

— Ну ладно, — говорит старшая, поправляя шляпку и глядя на мерцающие огни улицы, — тогда спокойной ночи всем.

И уводит своих подруг из темноты.

Бодли и Эшвелл мешкают в тупичке, приводя в порядок одежду, причесываясь — используя друг друга как зеркало. Вы их больше не увидите, так что посмотрите на них хорошенько в последний раз.

— Отвезите меня домой, — слышится голос откуда-то близ их брючных манжет, — я в постель хочу.

Конфетка, с позором сосланная в свою комнату, наконец-то позволяет себе приступ ярости. Одинокий, безмолвный приступ в уединении ее унылой тесной спальни, — но, тем не менее, все-таки это ярость.

Как смеет Уильям говорить ей, что не ее это дело, когда он возвращается домой?! Как он смеет говорить, что перепачканная в грязи одежда ее не касается, и он не обязан давать ей объяснения?! И как он смеет заявлять, что вполне в состоянии справиться с собственной корреспонденцией и больше не нуждается ни в ее лести, ни в поддельных подписях! Как он посмел сказать, что вместо того, чтобы подкарауливать его возвращение с невинной встречи со старыми друзьями, ей бы лучше поспать, потому что у нее вечно красные глаза, которые выглядят еще уродливее от темных кругов под ними?

Конфетка стоит на коленях у кровати. Перед нею рождественский подарок Уильяма, дорогое издание шекспировских «Трагедий», и при свечах пачками выдирает страницы вместе с иллюстрациями, впиваясь в тонкую бумагу обломанными ногтями. До чего тонкие и гладкие страницы — будто сделаны из лощеной целлюлозы или из того, во что упаковывают сигареты. Она с хрустом комкает их в кулаке — «Макбета», «Лира», «Гамлета», «Ромео и Джульетту», «Антония и Клеопатру» — они рвутся в клочья под ногтями. Она-то думала, что Уильям купил ей Шекспира в знак признания ее интеллекта — в присутствии служанок вручая ей шифрованное послание о том, что знает, насколько ее душа возвышеннее, чем их души. Чушь! Он обыкновенный хам, невоспитанный тупица, который с таким же успехом мог купить для нее золоченую слоновью нoгy или ночной горшок с драгоценными камнями, не попадись ему на глаза собрание сочинений Шекспира, «переплетенное вручную». Да будь он проклят! Вот что она думает о его елейных стараниях купить ее признательность!