Мишель Фейбер - Багровый лепесток и белый

Утро следующего дня проходит без инцидентов. Все идет как всегда. Первые поселенцы высадились на американской земле и заключили мир с дикарями . Стали валить деревья и строить себе жилища. Потом принесли ленч; он оказался не таким безвкусным, как вчера: копченая пикша с рисом и яйцами и снова кекс с изюмом.

Когда Конфетка возвращается в полдень к себе, ее ждет в комнате сверток — длинный, узкий сверток, перевязанный шпагатом. Дар примирения от Уильяма? Нет. К свертку привязана маленькая визитная карточка.

«Дорогая мисс Конфетт.

Я узнала о Вашем несчастье от моего отца. Прошу Вас принять этот знак моих добрых пожеланий. Нет надобности возвращать его; я поняла, что больше не нуждаюсь в этом, и надеюсь, что в самом скором времени Вы будете в таком же положении.

Искренне Ваша,

Эммелин Фокс».

Конфетка разворачивает сверток — и на свет появляется лакированная прочная трость.

По возвращении в классную комнату, где ей не терпится показать Софи свою новую трость, — она позволяет ей ходить с большим достоинством, чем на костыле, — Конфетка застает ребенка в рыданиях за письменным столом.

— Что случилось? Что случилось? — кричит она и стучит тростью по доскам пола, хромая к столу.

— Вас с-собираются ото-ото-слать, — почти обвиняющим тоном говорит Софи сквозь слезы.

— Что, Уильям… ваш отец сейчас был здесь? — не удержалась от вопроса Конфетка, хотя уже уловила запах его бриллиантина.

Софи кивает, роняя с подбородка блестящие слезы.

— Я сказала ему, мисс, — срывающимся голосом выговаривает Софи, — сказала, что я вас лю-лю-люблю.

— Да? Да?

Конфетка безуспешно вытирает лицо девочки ладонями, пока соленая влага не начинает щипать их.

— И что он ответил?

— О-он ничего не ска-ска-а-зал, — Софи сотрясается от рыданий, — но о-он так сердито смо-смотрел на ме-меня!

Конфетка вскрикивает от ярости, она прижимает Софи к груди, осыпает ее поцелуями, бормочет несвязные слова утешения.

«Как он смеет так поступать с моим ребенком!» — проносится в ее голове.

Когда Софи немного успокоилась, она пересказала слова отца: мисс Конфетт прекрасная гувернантка, однако многое, что должна знать леди, мисс Конфетт не знает. Она не может обучать Софи танцам, игре на рояле, немецкому, писать акварелью и другим вещам, названия которых Софи не запомнила. Чтобы стать настоящей леди, Софи нужна другая гувернантка, и поскорее. Леди Бриджлоу, дама, которая хорошо во всем разбирается, подтвердила, что это необходимо.

После этого Конфетка и Софи трудятся в удушливой атмосфере скорби. Они занимаются арифметикой, первыми переселенцами, свойствами золота — понимая, что это не совсем то, что требуется для воспитания юной леди. А готовясь ко сну, избегают смотреть друг другу в глаза.

— Мистер Рэкхэм просил меня сказать вам, — говорит Роза, появляясь в дверях Конфеткиной спальни, — что завтра утром вам не нужно вставать.

Конфетка крепко держит чашку, чтоб не расплескать какао.

— Не нужно вставать? — тупо повторяет она.

— Он говорит, Вы можете оставаться у себя до ленча. У мисс Софи не будет утренних занятий.

— Занятий не будет? — снова повторяет Конфетка. — Он сказал — почему?

— Да, мисс, — Розе хочется поскорей уйти. — К мисс Софи должны прийти в классную комнату, но я не знаю, кто и когда именно, мисс.

— Хорошо. Благодарю вас, Роза, — отпускает служанку Конфетка.

Через минуту она стоит у двери кабинета Уильяма, тяжело дыша в неосвещенной тишине площадки. В замочную скважину виден свет, слышен какой-то шорох (или это ей кажется?) — слышен через толстое дерево, когда она приникает к нему ухом.

Она стучится.

— Кто там? — Его голос.

— Конфетка, — говорит она, стараясь наполнить это единственное слово всей своей привязанностью к Уильяму — и всеми обещаниями, какие только может вместить в себя один прошептанный звук, их исполнения хватит ему до глубокой старости.

Ответа нет. Тишина. Она стоит, дрожит, думает, не постучаться ли еще раз, не попытаться ли воззвать к нему более убедительно, более хитро, более настойчиво. Если закричать, он будет вынужден открыть ей, чтобы потом не болтала прислуга. Она раскрывает рот — но язык у нее дергается, как у немого дурачка, который торгует битой посудой на улице. Тогда она уходит босиком к своей спальне, стуча зубами и хватая воздух.

Во сне, часа через четыре, она — снова в доме миссис Кастауэй; ей пятнадцать, но она уже обладает плотским знанием, которого хватило бы на целый том. В полуночной тиши, после того, как последний мужчина, спотыкаясь, побрел домой, миссис Кастауэй внимательно вчитывается в свежую порцию религиозных брошюр, поступивших издалека: Провиденс, Род-Айленд… Прежде, чем мать с головой уйдет в щелканье ножницами, Конфетка собирается с духом:

— Мама, мы сейчас очень бедные?

— Да нет, — самодовольно усмехается миссис Кастауэй, — мы сейчас достаточно состоятельны.

— Значит, нас не могут выбросить на улицу — или что-то в этом роде?

— Нет, нет.

— Тогда почему я должна… Почему я должна…

Конфетка не в состоянии завершить вопрос. Во сне не меньше, чем в жизни, она пасует перед саркастичной миссис Кастауэй.

— Бог с тобою, дитя: как я могла допустить, чтобы ты росла в праздности? Праздность вводит в соблазн.

— Мама, пожалуйста, я серьезно! Если мы не в отчаянном положении, то зачем…

Миссис Кастауэй отрывается от брошюр и злорадно глядит на Конфетку; ее глаза так и искрятся злобой.

— Будь разумна, дитя мое, — улыбается она, — Почему мое падение должно быть твоим взлетом? Почему я должна гореть в аду, а ты порхать в небесах? Короче говоря, почему мир должен быть лучшим местом для тебя — лучшим, чем он был для меня?

И она победоносно макает кисточку в баночку с клеем, взмахивает и сажает полупрозрачную каплю слизи на страницу, уже переполненную раскаявшимися грешницами.

Наутро Конфетка пытается открыть дверь, которой она до сих пор не касалась и, слава Богу, дверь поддается. Конфетка проскальзывает внутрь.

Эту комнату Софи когда-то обозначила как «комнату, в которой не живут, мисс, там только вещи». Иными словами, — это кладовка, непосредственно примыкающая к классной и забитая пыльными предметами.

Здесь швейная машинка Агнес; ее медный блеск приглушен тонким слоем забвения. Позади нее какие-то странные штуки, в которых Конфетка, по размышлении, опознает фотографические принадлежности. Тут же коробки с химикалиями и прочие свидетельства былого увлечения Уильяма. К стене прислонен мольберт. Уильямова ли это вещь — или Агнес? Конфетка не знает. На одном из креплений мольберта висит лук для стрельбы: причуда Агнес. Весло с надписью: « Лодочный клуб Даунинга. 1864 » свалилось на ковер. На полу перед шкафами, доверху забитыми книгами, стопки книг: книги по фотографии, книги по искусству, книги по философии. И по религии — много книг по религии. Конфетка удивлена, она берет в руки одну — «Зима до сбора урожая, или Возрастание души в благодати» Джей С. Филпота — читает надпись на первой странице: