Мария Илизарова - Про психов. Терапевтический роман

– За что все же одноклассники его избили?

– Ах да, его избили за то, что он занял чье-то место в классе и, вместо того чтобы извиниться, начал доказывать, уверять, что места тут казенные. Ну это то, что он мне рассказал. И то, что рассказали одноклассники. Но мне кажется, все было сложнее, просто Костя старался меня защитить и мне не рассказывал. Его со средней школы начали дразнить. Называли пидором (простите) за его нежный внешний вид и манеру говорить, за то, что он болезненно реагировал на неудачи, плакал, когда получил свою единственную четверку по физкультуре. К тому же он с детства мечтал стать учителем, вечно всех поучал, только нашелся бы кто-нибудь, готовый его слушать. Все учителя истории его недолюбливали, потому что Костя знал историю лучше них, по памяти цитировал Ключевского и Карамзина. Он мечтал стать историком, ему нравилось, что он все знает, как будто он сам жил в этих местах и в этих временах. У него даже игра такая была: он представлял, что стоит на одном месте где-нибудь в центре города, а вокруг время течет с огромной скоростью, меняются эпохи, архитектура, транспорт, наряды людей. Он перестал в нее играть, когда повзрослел, но раньше часто мне про это рассказывал. Так вот, чтобы в нее играть, нужно было досконально знать множество эпох и исторических обстоятельств. И он знал. И сейчас знает.

Майя вспомнила Костю – овоща, которого всего полчаса назад безуспешно пыталась посадить на кровати. Решимость ее с рассказом мамы крепла.

– Как бы то ни было, Костя в школу не ходил. Сидел дома, учил древнегреческий, готовился к вступительным экзаменам в институт. Иногда его от школы посылали на олимпиады, которые он обычно выигрывал.

– Менялся ли он по характеру в подростковом возрасте?

– Да, когда он поступил в институт в шестнадцать лет, он сильно изменился. Он нашел единомышленников. И хотя ему было сложно вписаться в свою группу, так как он был моложе всех, все же у него получилось. Появилось много друзей, он организовывал кружки, журналы, какой-то благотворительный фонд, у нас дома вечно сидели юноши с горящими глазами и такие же девицы. Большинство из них были в Костю влюблены. Он к тому времени вытянулся, возмужал, голос наконец-то сломался, и оказалось, что у него очень красивый тембр. Таким бы проповеди в церкви читать. Он же влюблялся в таких, знаете, фиф, а они его всерьез не воспринимали. Костины успехи дали папе новую надежду. Пусть хоть так. Но Костя закончил институт, поступил в аспирантуру и через полгода ушел оттуда. Сказал, что ему не подходит научная среда, что наука сплошная профанация и обман. Никак не мог понять, почему к кандидатским диссертациям всерьез никто не относится, не читают работы друг друга. Потом попросил меня устроить его в школу учителем. Я долго сопротивлялась и правильно делала. Но все же сдалась. У меня сестра работает в Минобразовании, она пристроила его в хорошую школу.

– Как ему там работалось?

– Как устроился, сразу создал детский театр, где ставил с детьми древнегреческие трагедии и эпос, а также кино популярное, «Матрица», кажется, называется. Дети его очень любили, дома у нас часто бывали – я только успевала чай заваривать. Сейчас, понимаете, так не принято. Все так далеки друг от друга, если ты что-то делаешь сверх своих обязанностей – это уже подозрительно, в благие намерения не верит никто. Если он с детьми все время свободное проводит, то другие учителя тоже должны, получается? Это раздражало многих, для учителей теперь важен только ЕГЭ, а как дети растут – дело второстепенное. Последнее время Костя был взвинчен, возбужден, знаете, политика на него так действовала. Он был так счастлив из-за митингов, ходил чуть ли не на все сразу. Был увлечен, все время с блеском в глазах говорил, что история вышла на улицы. Даже хотел весь класс повести, чтобы дети оказались внутри исторического процесса и поняли, наконец, как зарождаются общественные движения.

Майя перестает записывать. Представляет Костю на митинге, бодрого, смелого, орущего лозунги.

– Майя Витальевна, поймите, Костя очень хороший, он необычный, правда! Но то, в чем его обвиняют, это так нелепо, так ужасно! Это неправда, естественно! Я не переживу всего этого кошмара, помогите, пожалуйста, Костик без детей не может, он учитель от Бога, понимаете. А после психушки – что с ним будет?! Ведь его бояться станут, презирать, жизнь его сломана будет навсегда. У нас в семье всегда все здоровы были, ничего психического не было, помогите, пожалуйста. – Она уже не может сдерживаться и готова на коленях умолять Майю Витальевну, сама не понимая, о чем.

Рыдая, роется в сумочке, вынимает деньги из кошелька:

– Пожалуйста, возьмите, я вас очень прошу – ведь единственный сын, кормите его получше, пожалуйста, он котлетки очень любит куриные, я вот принесла. Скажите, если лекарства надо купить хорошие, я куплю, у меня знакомые есть. Ведь идиотом станет, Майя Витальевна, помогите, я вас умоляю!!

– Перестаньте, перестаньте, пожалуйста, возьмите деньги – это не нужно.

В другой ситуации она взяла бы деньги. От таких вот «доплат» мало кто в больнице отказывается, разве что некоторые врачи старшего поколения, на генетическом уровне дрожащие от слова «взятка». Но те, кому нет пятидесяти, слово это знают, и оно, полностью лишившись своего стыдного и преступного оттенка, вызывает гораздо более приятные эмоции. Деньги в карман воспринимаются как справедливое вознаграждение. Конечно, деньги-то врачам за их по-настоящему тяжелый труд платят не унизительно маленькие, как раньше, но все равно недостаточные, чтобы отказываться. Да и не в деньгах дело. Взять деньги – значит проявить непослушание, хоть в чем-то оказаться сильнее и хитрее системы. Хоть где-то «сделать» ее. Система никогда не отблагодарит тебя за тяжелый труд, скорее просто выкинет на помойку, а конверт с деньгами представляет простое выражение благодарности одного человека другому, в чем мы все отчаянно нуждаемся. И от такого удовольствия в наши дни отказываются только сумасшедшие.

Вернулся папа, холодным взглядом окинул кабинет, заметил и слезы жены, и сумочку, из которой выглядывает кошелек, поморщился при виде пластиковых судочков с котлетами. Майя Витальевна решает задать и ему свои вопросы.

– Юрий Алексеевич, а вы что думаете по поводу сложившейся ситуации с вашим сыном? Что вы можете сказать про его психическое состояние в последнее время?

– В последнее время?! Да он всю жизнь был очень странный, с детства. Я все сделал, что от меня требовалось, ничего не помогло… Я запрещал, приводил примеры, наказывал, поощрял правильные поступки. Я старался быть хорошим отцом. Но он как будто не мой сын! Сами посудите: мы с Марией Николаевной строили дом, давно уже начали, как в Москву переехали. Все как положено. Я думал, мы вместе с ним это дело поднимать будем. Он был в этом доме от силы раз десять! Только ради матери приезжает, когда она умолить сумеет его превосходительство. Он мне вообще не помогает никогда – материально мы не нуждаемся, сами кому хочешь поможем, но ему ведь ничего настоящего не нужно: ни карьеры, ни праздников семейных, ни рыбалки – ничего! Мои друзья, вы поймите, – нормальные мужики, в серьезных погонах, все с сыновьями, на худой конец с зятьями! А я? Один раз в жизни взял его на охоту на лося. Чтоб вы понимали, это очень дорогая охота – лося бьют с вертолета, серьезная подготовка, не детский сад. Так он истерику закатил: орал так, что в вертолете слышно было, а там вообще-то ничего не слышно. «Сами в себя стреляйте, уроды вонючие, убийцы!» Так стыдно мне никогда в жизни не было. Я в таких кругах вращаюсь, где подобная сентиментальность за самое серьезное психическое расстройство считается. И ведь он знал, что эта поездка для меня важна, я про лося все ему заранее рассказал, это не сюрприз для него был. Полное неуважение, наплевательство на меня! Он всегда был ко мне абсолютно равнодушен, все мое ему было противно. Ему годика четыре было – он меня спрашивает: папа, а ты убийца, да?