Зельда Фицджеральд - Спаси меня, вальс

Тот цирковой укротитель предупредил ее, что во втором классе нельзя самой открывать дверь, и завтрак ей тоже не подадут.

На следующий день из окна вагона-ресторана она увидела землю, на которой море будто из милости оставило несколько деревьев с листьями-метелками, словно бы смахивавшими пыль с прозрачного неба. Редкие плывущие облака напоминали пивную пену; крепости возвышались на холмах, как сдвинутые набок короны. Никто не пел «О Sole Mio!» [121] «О мое солнце!» ( ит. ) .

На завтрак подали мед и хлеб, которым можно было забивать гвозди. Алабама была в ужасе, не представляя, как без помощи Дэвида сделает пересадку в Риме. На вокзале в Риме было полно пальм. А прямо напротив него фонтаны, казалось, старательно отмывали стены терм императора Каракаллы своими солнечными струями. У Алабамы поднялось настроение, едва она ощутила искреннее дружелюбие, витавшее в воздухе.

«Ballonné, deux tours» [122] Баллонне, два оборота ( фр. ). , — мысленно повторяла она. Другой поезд был грязным. Никаких ковров на полу, и пахло в нем фашистами и оружием. Надписи на табличках звучали как литания: Асти Спуманте, Лагрима Кристи, Спумони, Тортони. Ей казалось, что она что-то потеряла, но что? Письмо было на месте, в маникюрном наборе. Алабама постаралась взять себя в руки, так маленький мальчик, гуляя в саду, берет в ладошку светлячка.

— Cinque minuti mangiare [123] Пять минут на еду ( ит. ). , — сказал вокзальный служитель.

— Хорошо, — отозвалась Алабама и стала считать на пальцах, — una, due, tre… Раз, два, три. Все в порядке.

Поезд поворачивал то в одну, то в другую сторону, огибая беспорядочно раскинувшиеся кварталы Неаполя. Водители повозок забывали съехать с рельсов, сонные мужчины забывали, что собирались в центр города, дети открывали рты и глаза и забывали заплакать. А сколько пыли было в городе! Деликатесы забивали нос острыми запахами, кубами, треугольниками, кругами запахов. Неаполь словно отступал от ярко освещенных площадей, ловко притворяясь послушным строгости черных каменных фасадов.

— Venti lire [124] Двадцать лир ( ит. ). ! — словно рассуждая с самим собой, проговорил возчик.

— В письме, — заносчиво возразила Алабама, — сказано, что в Неаполе можно жить на тридцать лир в неделю.

— Venti, venti, venti, — не оборачиваясь, пел итальянец.

«Трудно тут придется, если не выучить итальянский», — подумала Алабама.

Она назвала адрес, который ей прислали. Подчеркнуто артистично размахивая кнутом, возчик подгонял лошадку, нерешительно бившую подковами в щедрой ночи. Когда Алабама отдала деньги возчику, он уставился на нее широко открытыми карими глазами, напомнившими ей чашки на дереве, в которые собирают драгоценный сок. Ей казалось, что он никогда не отведет взгляд.

— Синьорине понравится Неаполь, — неожиданно заявил он. — «Голос города нежен, как голос одиночества».

Повозка скрылась между красными и зелеными фонарями, окаймлявшими залив и напоминавшими филигранные каменья на кубках с ядом времен Ренессанса. Липкая сладость обсиженного мухами юга доносилась с легким ветерком, умеряя восторг, рожденный полупрозрачным аквамариновым пространством моря.

Свет над дверью пансиона отражался круглыми бликами на ногтях Алабамы. От ее стремительных шагов воздух в прихожей взбудоражился, сонное спокойствие, царившее тут, было безжалостно нарушено.

— Итак, я буду здесь жить, — сказала Алабама. — Что ж, здесь так здесь.

Хозяйка сообщила, что в комнате есть балкон — он и вправду был, разве что без пола, но с железными перилами, прикрученными к облезлым розовым стенам. Однако имелся умывальник с гигантскими кранами, из которых струи воды, разбиваясь о раковину, летели наружу, заливая клеенку на полу. Напротив окна Алабамы, изгибаясь, волнорез забирал внутрь свившуюся в клубок синюю ночь, и от порта поднималась вонь, как из адской бездны. За свои тридцать лир Алабама получила белую железную кровать, которая когда-то была зеленой, кленовый шкаф со срезанным наискось зеркалом, мутневшим на итальянском солнце, и кресло-качалку с брюссельским ковром. Капуста три раза в день, стакан вина из Амалфи, по воскресеньям ньокки [125] Клецки, как правило, картофельные, которые варят или запекают. , по ночам хоровое исполнение бездельниками песенки про сердце красавицы [126] Имеется в виду «песенка Герцога» из оперы Верди «Риголетто». под балконом тоже были включены в счет. Комната была большая, но какая-то нескладная, со множеством выступов и углов, и вскоре у Алабамы возникло ощущение, что она занимает целую квартиру. Хотя в Неаполе все — хотя бы чуть-чуть — было золоченым, в своей комнате Алабама не смогла найти ни следа позолоты, однако ей казалось, что когда-то потолок украшала золотая фольга. Звуки шагов доносились с тротуара внизу, грея душу воспоминаниями. Ночи были абсолютно в духе классических романов; в темноте мелькали какие-то смутные тени, как фантастические сгустки живого счастья; кактусы своими колючками протыкали лето; рыбьи спины сверкали в открытых лодках, как кусочки слюды.

С Алабамой в театре занималась мадам Сиргева. Она постоянно сокрушалась о том, как дорого обходится электричество; и в викторианских громадинах почти не было слышно рояля. Закулисная темнота и сумерки между световыми кругами под тремя шарами, горевшими наверху, делили сцену на три небольшие уютные части. Похожая на призрак, мадам гордо шествовала среди тарлатановых юбочек, скрипа балеток, приглушенного дыхания девушек.

— Легче, легче, старайтесь не шуметь, — повторяла она.

Мадам была бледной, крашеной, высохшей, ее изуродовала бедность, она походила на вымоченную в кислоте шкуру. Крашеные черные волосы были жесткими, как набивка для подушек, и вдоль пробора желтая — отросшая — полоска. На уроки она приходила в блузке с рукавами-буфами и плиссированной юбке, после занятий она не переодевалась, просто надевала пальто.

Кружась и кружась, словно выводя круглые буквы в тетрадке для чистописания, Алабама чертила невидимую ровную линию на кругах света.

— Совсем как мадам! — воскликнула мадам Сиргева. — В России мы вместе учились в Императорской школе танца. Это я натаскивала ее в антраша, хотя они все равно ей не удавались. Mes enfants! [127] Деточки! ( фр. ) Счет на четыре, пожалуйста, четыре четверти. По-жа-луй-ста!

Алабама постепенно, но настойчиво прокладывала себе путь в балет, словно закладывала фрагменты музыки в механическое пианино.

Здешние девушки совсем не походили на русских. У них были грязные шеи, и в театр они являлись с бумажными пакетами, внутри которых прятались толстые бутерброды. Они ели чеснок, к тому же оказались толще русских, с короткими ногами; и танцевали они с согнутыми коленями, на которых морщились трико из итальянского шелка.