Дарья Мийе - Как жить с французом

Надо ли говорить, что, когда я приношу с рынка овощи, Гийом уточняет, проверила ли я сертификат происхождения и точно ли они не из Испании (потому что еще до печального инцидента с соей испанская продукция была известна во Франции как сильнонитратная). Чай он выбирает непременно со значком commerce équitable, подтверждающим, что на производстве не использовался труд несовершеннолетних, рабочие жили в домах с душем и питались трижды в день. И поскольку с возрастом гены побеждают юношеское легкомыслие, он все чаще подумывает ввязаться в чисто парижскую авантюру под названием panier biologique — «биологическая корзина», которую я про себя называю «кот в мешке». Суть ее в том, что истосковавшиеся по природе жители столицы платят шестьсот евро в год, чтобы раз в неделю забирать в биоларьке большой бумажный пакет, полный овощей и фруктов с фермерских полей. Заказать конкретные виды плодов нельзя — в корзину кладут то, что выросло в сезон. Поэтому, как правило, коренной парижанин не представляет, что делать с тремя четвертями ее содержимого. Даже парижанин новообращенный, который провел детство среди виноградных лоз и початков маиса и отравился столичным воздухом только в студенческие годы, звонит бабушке и сбивчиво описывает ей «странную штуку бурмалинового цвета», чтобы понять, рецепты с каким ключевым словом искать в Интернете. Помню, как подруга Гийома Оливия, нависая над выложенными из бумажного пакета овощами, испуганно шептала:

— Не знаю, что это такое, но почти наверняка капуста.

— По-моему, ничего общего с капустой, — заметил Гийом, оглядев букет синеватых черенков.

— О-о, ты не знаешь, как она изворотлива, эта капуста! — воскликнула Оливия.

За год, что она подписана на биологическую корзину, она успела убедиться в коварстве этого овоща, который мимикрировал то под траву, то под грибы, то под патиссоны. Теперь на всякий случай она называла «капустой» все, что пока не прошло идентификацию по видеосвязи с дядей-огородником.

На повестке того лета в Саисе хоть и неостро, но стоял вопрос с крещением Кьяры. Поскольку родилась она в Москве, я настроена была сделать любезный жест и предложить в качестве реванша ее второе рождение — церковное — устроить во Франции. Так было до того дня, пока мы не отправились в Каркасон. Каркасон — старинный город-крепость, охранявший религиозных повстанцев катаров от посягательств Римско-католической церкви и французской короны. Сегодня это живописный каменный мешок, где можно вдосталь налазиться по рвам и бойницам, если только вы не отягощены коляской. На долю молодых родителей остаются достопримечательности, расположенные на относительно горизонтальных поверхностях: Дом с привидениями и Музей инквизиции. В последнем я и пересмотрела свое лояльное отношение к католицизму. Сделать коллекцию пыточных орудий открытой для туристов, натурально подвесить манекен на дыбе, да еще и пустить звуковым фоном ужасающие стоны — это ошибки, непростительные для авторитетного общественного института, благосостояние которого зиждется на подаяниях верующих. Пусть, юридически говоря, Римско-католическая церковь ни при чем, она вообще отделена от государства и не может влиять на кураторов частных музеев… Но она горячо противится раздаче презервативов и однополым бракам, а на омузеивание своего собственного черного прошлого смотрит сквозь пальцы — мол, пусть миряне тешатся.

Я вышла из музея в состоянии шока. Как ужасно — виновато и испуганно, — должно быть, чувствуют себя в этом музее все современные здравомыслящие католики.

Однако выходившие вместе со мной итальянцы и испанцы никакой вины за своей верой не чувствовали: они обсуждали увиденное без тени смущения, дивились хитроумности средневековых инженеров и безукоризненности математических расчетов, обеспечивающих точное попадание железного шипа в сгустки нервных окончаний.

Зверства инквизиции, столь наглядно представленные, отвратили меня от мысли отдавать дочь в руки религии, которая лишь недавно переросла свою агрессивную фазу и вспоминает о ней не со стыдом, а с гордостью. Если целью создания музея было устрашить иноверцев, то он с этим вполне справился. Теперь, заходя в собор, я старательно гоню от себя образы страдальцев, которым выкалывают глаза шлемом с шипами, и женщин, которых промежностью насаживают на кол. Я начинаю задыхаться от омерзения и, не дойдя до алтаря, пулей вылетаю обратно.

Поэтому, когда бабушка Марион, предлагая мне корзинку с наломанным багетом, спросила, когда мы собираемся венчаться, кусок морковки, несмотря на щедрую масляную смазку, встал у меня поперек горла. Мы собираемся венчаться? Обещать себя друг другу перед лицом Господа до конца своих дней? Стоять час молча, с виновато опушенной головой, в платье под горлышко? Это были новости с другой планеты. Я родилась в Советском Союзе, где Бога не было. Правда, там не было и секса — и до того, и до другого я дошла своим умом. Пока я усилием горловых мышц проталкивала в пищевод кусок морковки, Гийом пришел мне на помощь:

— Мы для начала разберемся со светской церемонией, а там видно будет.

Бабушка и дедушка как-то разом заскучали; стало понятно, что ради подписания акта гражданского состояния в мэрии они не покинут насиженных кресел, нечего и надеяться. Меня это не расстроило бы, но вдруг стало очевидно, что ради моих непонятных принципов Гийом отступает от семейной традиции. И это была не первая и не последняя традиция, от которой он отступал ради меня.

Все мои будущие французские родственники, кроме нежной свекрови, любят ходить в походы. А родственники из Саиса особенно, ведь неподалеку от их города начинаются Пиренеи. Для меня, чахлого жителя мегаполиса, они припасли облегченное испытание — поход по грибы в национальный парк Верхнего Лангедока. В пять тридцать утра на мне были прорезиненные штаны, одолженные у тети Гийома, кроссовки на размер больше, занятые у его кузины, флисовая куртка, для которой мне явно не хватает объема в плечах, и кепка с надписью Los Angeles Lakers . Немногие открытые части тела забрызганы спреем от паразитов. Мне и в голову не приходило, что для похода за грибами нужно столько экипировки. В детстве, когда мы с дедом ходили в лес, я обходилась длинными штанишками от крапивы и панамкой от клещей. Это в лучшем случае — часто и панамки не было. Зато нам не приходилось вставать засветло: у нас в России только рыба перестает клевать после девяти утра.

В дедовой деревне поход за грибами был приятным, ни к чему не обязывающим послеполуденным занятием. Здесь же все было серьезно. Франсис, дядя Гийома — тот самый, который с чернокожей части Таити, — настоящий профессионал грибного дела. У него дома целый библиотечный стеллаж заставлен соответствующей литературой: там выстроились справочники, энциклопедии, альбомы, брошюры и кулинарные книги — все, что рассказывает, как получить от грибов максимум удовольствия при минимуме риска. Было ясно, что он не даст никому ни на шаг отступить от правил научного грибособирательства. Но после дедовой школы юного натуралиста я чувствовала себя вполне уверенно по части грибов. Я могу выковырять еще нерожденную сыроежку из-под слоя сухих еловых опилок, могу углядеть бурую шляпку подберезовика в колтуне травы, могу отличить зародыш свинушки от зародыша волнушки и правильные опята от ложных. Если грибы вообще в этом лесу водятся, им от меня не скрыться.