Дмитрий Правдин - Хирург возвращается

— Так я и не собираюсь вам мешать! Смотрите себе на здоровье! Просто я как лечащий врач и оперирующий хирург обязан осмотреть и сделать надлежащие записи.

— Осмотреть можете, а писать буду я. У нас так принято!

Я сразу «лезу в бутылку»:

— Но это же совершенно неправильно! Что, медицина Карельска так отличается от общероссийской?

— У нас так принято, и не надо со своим уставом лезть в чужой монастырь!

— Больница не монастырь! А должностные обязанности врача-хирурга, простите, не монастырский устав! Поэтому прошу вас мне не мешать! — после этих слов я сажусь за стол и пишу дневник послеоперационного осмотра.

— Ну! Ну! — бросает через плечо заведующая и, гордо вышагивая, покидает палату реанимации. — Это мы еще поглядим!

— Что здесь только что произошло? — растерянно обращаюсь я к Пал Палычу, задумчиво наблюдающему эту отвратительную сцену. — Я разве не прав?

— Вы абсолютно правы, Дмитрий Андреевич. Была бы шляпа, я снял бы ее перед вами! Не так часто доводилось мне видеть храбрецов, которые пытались вступить в спор с самой Васильевой! Я целиком и полностью на вашей стороне.

— Почему же не поддержали?

— А это бесполезная трата сил и времени! Поверьте мне на слово. Здесь своя специфика. У вас, к примеру, в Питере, сколько дневников пишет хирург послеоперационным больным, находящимся в реанимации?

— Через два часа после операции, через шесть, вечером и утром пишет дежурный хирург, — перечисляю я количество дневников, — итого получается четыре. Если тяжелый больной, то и больше, но никак не меньше!

— А в дальнейшем?

— На следующий день, я уже называл, утренний осмотр дежурного хирурга. После, если это будний день, совместный осмотр с начмедом по хирургии, профессором, курирующим наше отделение и заведующим отделением. Если это выходной или праздничный день — тогда совместно с ответственным врачом по больнице, они всегда утром обходят реанимацию. Потом в течение дня еще один дневник лечащего врача, если больной тяжелый, то и два. Вечерний дневник пишет дежурный хирург. Итого три-четыре дневника на круг.

— А реаниматологи как часто пишут? И всегда ли совместно с хирургами? — интересуется Пал Палыч, присаживаясь на соседний стул.

— Каждые три часа, и всегда пишут самостоятельно!

— Хирурги отдельно, а реаниматологи отдельно?

— Разумеется, все пишут отдельно! Каждый сам за себя! А что это вы, Пал Палыч, у меня так подробно выпытываете?

— А то, дорогой гость из Петербурга, что хирурги у нас обычно совсем дневников не пишут.

— Как это? — Я от удивления даже открываю рот.

— Очень просто: пишем мы, но всегда озаглавливаем как совместный осмотр с заведующей хирургией. Она практически не оставляет следов в истории болезни, разве что очень тяжелый больной или что-то еще экстраординарное. А уж в выходные и праздничные дни только мы и фиксируем состояние пациента.

— Да, но есть же дежурный врач по хирургии? Почему не вменить ему в обязанность смотреть пациентов в реанимации?

— Нет, отчего же? Смотреть-то они смотрят, но только не оставляют своих записей, вверяя нам! Так уж заведено мадам Васильевой.

— И никто не пытался оспаривать?

— Поначалу пытались, а потом привыкли, да и, честно сказать, даже лень стало!

«Страна непуганых идиотов», — думаю я, а вслух говорю:

— Это до первой крупной жалобы. Если дело дойдет до суда, то любой прокурор легко докажет, что пациент осматривался после операций только одними реаниматологами. Там слова вроде: «мы же их осматривали каждый час» не прокатят! Де-факто, возможно, смотрели, а де-юре — нет!

— Ну, что я могу поделать? — разводит руками Пал Палыч. — Мы неоднократно поднимали этот вопрос, но, как говорится, воз и ныне там. Но вы поступайте так, как считаете правильным: вы командированный специалист, с вас и спрос другой.

— Спрос со всех одинаковый, — отвечаю я и, дописав в истории болезни последнее предложение, собираюсь на выход. — А ваше пожелание насчет того, как я могу работать, учту! — пожимаю руку заведующему реанимацией и отправляюсь к себе в отделение.

В конце концов, зачем открывать Америку, если она уже давно открыта. Есть установленные стандарты, и нечего от них отступать, даже если один, вернее, одна самодурка считает иначе.

У самого входа в хирургическое отделение меня поджидает уже знакомый электрик:

— Ну что, доктор, выключатель работает! Свет в вашей комнате горит исправно! Идемте принимать работу!

— Неужто сам справился, без всякого Семеныча?

— Что за Семеныч? — не понимает любитель крепких алкогольных напитков. — Нет у нас никакого Семеныча. Есть Михалыч, он-то и подсобил мне.

— Ладно, не обижайтесь, шучу! — Я пропускаю вперед специалиста по больничному электричеству. — Если свет в комнате работает, то гонорар целиком ваш. — Я похлопываю себя по левому карману медицинского костюма.

— Я и не обижаюсь, — плотоядно облизывается электрик.

— Ну и? — Я жму на кнопку выключателя. — Не горит. Те два горят, а этот по-прежнему не включается. Как же вы починили?

— Без паники, доктор! — Электрик выходит наружу, и в ту же секунду свет загорается, вспыхнув шестью матовыми плафонами одновременно. — Что я говорил? Сила!

— Позвольте, товарищ, а отчего свет включается снаружи?

— Дело в том, — мнется электрик, — что так изначально было спланировано во время ремонта. Это же больничная палата, и выключатель для ночного освещения выносится наружу для удобства медсестры. Но я, честное слово, об этом не знал! Мне уже Михалыч растолковал! Я-то по незнанию чуть всю проводку не разворотил.

— Ладно, — вздыхаю я и протягиваю ему бутылку с остатками коньяка. — Возьмите за усердие!

Инцидент с выключателем кажется исчерпанным, и я со спокойной совестью возвратился в хирургию, а обрадованный электрик отправляется на «дозаправку».

— Доктор, вы про Вальтера не забыли? — обращается ко мне постовая медсестра, как только я переступаю порог отделения.

— Забыл, — честно признаюсь я. — А что с этим Вальтером такого страшного произошло, кровью, что ли, истекает?

— Вы не поверите, доктор, именно истекает! И именно кровью!

Лик больного Вальтера довольно жуток. Огромная опухоль, видом напоминающая цветную капусту, поразила его шею, проросла в нижнюю челюсть и сожрала большую часть левой щеки. Там, где у нормального человека расположен кадык, зияет огромная черная дыра, через которую с шумом выходит воздух. Возле угла нижней челюсти слева виднеется бурая толстая лепешка. С нее сочится крупными, темными каплями теплая кровь. При ближайшем рассмотрении это оказывается распадающийся кусок человеческой плоти. И над всем этим витает тошнотворный, сбивающий с ног, тяжелый смердящий запах тлена. Вальтер гниет заживо. Гниет и истекает кровью из отмерших участков опухолевой ткани. Кровь неравномерными каплями скатывается ему на заскорузлые штаны, а он и не пытается ее стряхнуть, равнодушно глядя куда-то в сторону.