Рафик Шами - Секрет каллиграфа

Серани плакал, прощаясь с Хамидом в комнате свиданий, и умолял бывшего ученика о прощении. Фарси же как мог уверял, что не держит на учителя никакого зла и не питает к нему других чувств, кроме благодарности.

Шаркая ногами и согнувшись в три погибели, Серани поплелся из комнаты. У дверей он обернулся и помахал Хамиду рукой. Однако у того уже не оставалось сил ему ответить.

Тяжесть сдавила Хамиду сердце, потому что Фарси знал, его наставник нисколько не преувеличил угрозы. Кое-что ранее непонятное прояснилось после этого разговора с мастером.

«Но где я оступился?» — спрашивал себя Хамид.

Ответ он нашел быстро.

За месяц до открытия школы он так и кипел деятельностью, много ездил, давал материалы в прессу, в которых снова и снова намекал на необходимость реформ, при этом неизменно отмечая, что текст Корана следует оставить нетронутым. И вот однажды корреспондент одной ливанской газеты, большой поклонник Хамида, позволил себе в статье некоторую вольность.

В интервью с Хамидом он напрямую спросил его о реформах. В ответ Фарси поведал о слабых местах арабского алфавита и сказал, что его надо несколько расширить, с тем чтобы арабский язык отвечал требованиям сегодняшнего дня. Вторым шагом, «который предстоит сделать нашим детям и внукам лет через пятьдесят, а то и сто», сказал Хамид, должно стать упразднение некоторых лишних знаков и изменение других, чтобы не было путаницы при чтении. Журналист вычеркнул фразу о детях и внуках, тем самым сведя на нет обозначенный Хамидом временной промежуток, самовольно добавив, что арабский шрифт должен в итоге походить на персидский. Результатом были три неприятных звонка с оскорблениями и угрозами, а потом все стихло. Коллеги критиковали Фарси жестче и настойчивей, потому что не хотели подражать персам-шиитам. Он успокаивал их, сознательно кривя душой, потому что стремился именно к тому, чего они так боялись: приблизить арабский алфавит к персидскому.

Хамид горько улыбнулся. Пока реформа шрифта оставалась лишь абстрактной идеей, каллиграфы спокойно обсуждали ее на заседаниях своего союза. Но стоило придать ее огласке, как они тут же разделились на группы и группки. И сам Совет мудрейших трудно теперь было, как то предписывал древний закон, считать центром Лиги, напоминавшей сейчас многоголовую гидру. Именно в такой обстановке Хамиду приходилось организовывать школу. Многочисленные завистники только и ожидали случая подставить ему подножку, а он как никогда нуждался в поддержке и помощи. Одни находили реформы слишком нерешительными и неопределенными, другие предлагали ввести новый шрифт уже в дамасской школе каллиграфии, третьи вообще не стремились к каким-либо переменам, ограничиваясь жалобами на недостатки существующего алфавита.

Хамид требовал от соратников послушания и дисциплины и всей силой своего авторитета боролся за восстановление единства. Странно, но его начинания нашли поддержку именно на Севере, в то время как в Дамаске двое мастеров даже покинули союз в знак протеста.

Потом наступило затишье. Церемония открытия школы в Дамаске убедила Фарси в том, что разногласия и протесты были лишь бурей в стакане воды: руководство страны единодушно стояло за его реформы.

Однако вскоре он понял, что ошибался. После нападения на школу шейх мечети Омейядов открыто высказался в поддержку погромщиков и сознательно переврал слова Хамида в интервью одной газете. Тогда Фарси впервые обвинили в сепаратизме, и якобы демократическое правительство запретило его школу, вместо того чтобы объявить «чистых» вне закона.

Его противники в Лиге молчали, но лишь до той поры, пока он не попал в тюрьму. А теперь они во весь голос заговорили о справедливых выборах нового Великого магистра. Север во главе с Али Бараке твердо держался стороны Хамида и просил его лично назначить себе преемника.

Но не только Лига изменила Фарси. С того самого дня, как он начал открыто заявлять о своих идеях, его бойкотировали клиенты. Две мечети спешно отменили свои заказы. Только сейчас Хамид уловил в их действиях недвусмысленный намек.

Теперь ему стало ясно, почему мастер Серани избегал его. Он боялся за свое дело и жизнь.

Может, Фарси преувеличивал непроходимую тупость этих бородачей? Неужели у руководства «чистых» хватило ума и хладнокровия уничтожить его на всех уровнях? Могли ли они сознательно стремиться к большему, чем физическая смерть врага?

А что, если им удалось проникнуть и в Лигу? Он давно замечал, что некоторые наиболее консервативные члены союза, и даже кое-кто из «мудрейших», питают симпатии к «чистым», однако никогда не заговаривал с ними об этом в открытую, прекрасно осознавая расплывчатость границы между реакционерами и фанатиками. Теперь Фарси казалось, что «чистые» приложили руку и к расколу Лиги, случившемуся именно в тот момент, когда ему, как никогда, требовалась всеобщая поддержка.

Не исключено, что они имели отношение и к похищению Нуры и его позору. Теперь Фарси допускал, что роль Назри Аббани состояла лишь в том, чтобы заказывать ему письма, которые в дальнейшем позволили выставить его сутенером собственной жены.

Неужели он убил не того человека?

Почему владелец кафе давал показания против него? Или его принудили к тому шантажом? Ведь как гомосексуалист, Карам вечно жил под угрозой тюремного заключения. Адвокатам и братьям Назри не составило труда установить причастность к его убийству четвертой жены Альмас. Ведь это в ее доме Аббани нашел прибежище незадолго до смерти. Но зачем было Караму натравливать Хамида на Назри? Неужели все из-за его дородной кузины? Вряд ли. Или таким образом они отомстили Аббани за его меценатство? А может, они просто убрали Аббани, пока тот не открыл Хамиду правды о его письмах?

Разве не заявлялся к нему накануне сосед Нагиб, прижимистый ювелир, ранее никогда не переступавший порога ателье Фарси, с недвусмысленным предложением от неких уважаемых людей сесть за стол переговоров с Назри и его управляющим Тауфиком? Разгневанный Хамид выставил его вон и велел навсегда забыть дорогу в мастерскую.

Но какое отношение мог иметь ко всему этому Карам? Ведь накануне прихода ювелира он предупредил Хамида о том, что Нагиб — неверный христианин и сам страдает от блудливой жены. Нагиб Рихан — шестидесятилетний старец — недавно женился на двадцатилетней женщине, третьесортной певичке.

Но если Назри Аббани никогда не был любовником его жены, за что же он умер? Неужели сам Фарси послужил орудием уничтожения его же собственного союза?

Этот вывод поразил Хамида как молния. Он тряхнул головой, не потому, что отрицал возможность такого поворота событий, а просто потому, что сама эта мысль была для него невыносима.