Кристофер Мур - SACRÉ BLEU. Комедия д’искусства

— Я по памяти. Мне кажется, именно этого ей от меня и хотелось.

— Очевидно, в ее послании содержался некий подтекст, которого я не уловил.

Из банки с кистями Люсьен выбрал второй номер, с комода взял баночку льняного масла и сел работать за столик.

— Белил не надо?

— Штрихами набросаю. Если увлекусь бликами и пятнами, у меня синь кончится, на фигуру не хватит.

— Рисовать Жюльетт, Люсьен, — вероятно, не самое мудрое твое решение, а?

— Да, знаю, но я ее люблю.

— Ну что ж, тогда воля твоя. — И Анри поднял тост в честь друга. — А пока ты работаешь, я возмещу нехватку дыма и алкоголя в организме.

На негрунтованном картоне невозможно было ничего исправлять, стирать, подчищать и перекрашивать, мешать цвета, писать поверх. Люсьен развел каплю синей в льняном масле прямо на столешнице, представил себе изящный абрис Жюльетт — и кисть его упала на картон. Ее шея… еще линия, сперва очень легкая, затем обвести, щетинки очерчивают штрих… И вот уже на картонке стало проступать лицо его любви. Рука Люсьена была проводником от ее образа у него перед мысленным взором. Он выводил линии, как механический станок, ткущий гобелен из шелка.

Потом глаза его закатились, и он рухнул со стула — картонка в одной руке, кисть в другой. Подергиваясь на полу, он их не выпускал.

Люсьен открыл глаза. Прямо перед ними были глаза Анри. Щекой его друг лежал на полу. Они оба свернулись, как младенцы-близнецы в утробе, собравшиеся меряться силами на кулачках.

— Н-да, смотрелось оно неприятно, — произнес Анри.

— Меня унесло.

— Я догадался. Куда?

— Я видел голую Берт Моризо.

— Художницу? Правда? Совсем?

— В гипсовой каменоломне.

— Не лучший выбор места для свидания, но это же твоя галлюцинация.

— Она вся была в синем.

— А клубничным вареньем мазать не пробовал? Хотя зернышки раздражают.

— И Красовщик там был. Тоже весь голый.

— Вот теперь я тебя совсем не понимаю. Он что, тебе не давал?

— Он ножом соскребал синий порошок с ее тела.

— Интересно. Самому такое пробовать у меня желания нет. В первый раз может и не завести.

— Меня это тревожит.

— Объяснимо. Но скажи мне — удалось тебе к Берт подкатиться?

— Мне было семь.

— Дюймов в длину? Ох, это просто непристойно.

— Да нет же, лет. И это не галлюцинация, Анри, это воспоминание. Про все это я прочно забыл. Я был в той гипсовой шахте в войну, на крыс охотился. Вход с кладбища на Монмартре.

— И там ты точно видел Берт Моризо, но просто голую, но и выкрашенную в синий? М-да, если столкнешься с ней где-нибудь на вернисаже, может выйти неловкость. То есть, она по-прежнему женщина привлекательная, да и художница великолепная, но…

— По-моему, нам нужно в эту каменоломню.

— Может, сперва пообедать? Ты без сознания валялся довольно долго. У нас коньяк весь вышел.

— Почему ты лежишь на полу?

— Из солидарности. И у нас коньяк весь вышел. А это у меня излюбленная поза, когда кончается коньяк.

— Хорошо. Сначала обед. Потом в каменоломню.

— Великолепно! Вперед!

— Ты не можешь встать, да?

— Пол холодит мне щеку. Это довольно приятно моим ощущениям.

— Сначала раздобудем фонарей, поедим, выпьем кофе, и ты примешь ванну. Тогда сможешь?

— Ванну? Правда что ли?

— От тебя смердит борделем.

— Да?

— А это неуместно, если ты не в борделе.

— Ванна так ванна. Великолепно! Вперед!

— Тебе для этого по-прежнему надо встать.

— И впрямь нужно позвать горничную, пусть здесь пол везде вымоет.

Почти совсем уже смеркалось, когда Люсьену удалось наконец просушить Анри до того, чтобы можно было идти в атаку на каменоломни. Каждый нес фонарь, у Люсьена в карманах еще были свечи и спички. Анри взял трость с клинком (Люсьен заставил его особо проверить, что там не кордиал), а сам булочник занял у соседа длинный садовый нож с загнутым концом: сосед им полол сорняки за домом, чтобы не удушили его живую изгородь.

— Может, лучше подождать, когда не будет так темно? — поинтересовался Анри, ныряя под низко нависшие колючки.

— Это каменоломня, там всегда темно. — Люсьен рубил ножом колючую ежевику, в борьбе теряя кожу с пальцев — ее клочья оставались на острых шипах.

— Ну так надо было ружье захватить. У меня в Париже дядя, он бы с радостью одолжил.

— Нам не понадобится ружье.

— Наверное, Винсент так же думал в тот день, когда пошел на пленэр в последний раз.

Люсьен хотел было возразить, но вместо этого сказал:

— Странно то, что Гоген рассказывал. Дескать Винсент писал синим только по ночам.

— Бедняжечка Винсент, — высказался Анри.

Они добрались до входа в штольню. Люсьен опустился на колени и вытащил из кармана спичку.

— Надо зажечь фонари. Давай свой.

— Я послежу, нет ли крыс, — ответил Анри.

— Если свет, они не вылезут. Вообще-то мне туда и пришлось поэтому лезть. Ловушки ставить.

— А зачем ты охотился на крыс?

— На еду.

— Нет, честно?

— Для папиных пирожков.

— Нет, честно?

— Весь город осадили. Другой еды не было.

— Твой папá делал из крыс пирожки?

— Сначала план был — супницы. С таким сельским pâté. Но оказалось без хлеба его есть невозможно, а хлеба не хватало. Поэтому он стал печь пирожки. Тесто — наполовину из опилок. Да, крысиные пирожки, как корнуэльские.

— Но я люблю твои пирожки с мясом.

— Семейный рецепт, — ответил Люсьен.

Они вползли в каменоломню, держа фонари над головой. В глубоких тенях что-то зашебуршало.

— А Берт была такой же красивой, как я себе представляю? — спросил Анри.

— Мне было семь. Я был в ужасе. Я думал, Красовщик ее пытает.

— Надеюсь, она до сих пор там. У меня и альбом в кармане есть.

— Не будет ее там. Это случилось двадцать лет назад. Теперь она живет на Монпарнасе с мужем и дочкой.

— О, нас ни с того ни с сего вдруг ограничивают время и теоретическая вероятность.

— И это верно.

— Я потому альбом и захватил. Наброски делать.

Вдруг всего в нескольких шагах от них вспыхнула спичка, и оба взвизгнули и отпрыгнули назад. Анри зацепился о гнилую крепь, упал и заозирался.

— Мои герои, я полагаю, — произнесла Жюльетт, поднося спичку к фитилю лампы. В своем прежнем перваншевом платье она сидела на перевернутом ящике. «Синяя ню» стояла за ней, прислоненная к опоре.

— Жюльетт, — вымолвил Люсьен. Спотыкаясь, он кинулся к ней, раскрыв объятия, а из глаз его брызнули слезы.

Здесь требовалась некая деликатность, определенная утонченность, чуть больше изящества, нежели требовала обычная ее стратегия — та, как правило, сводилась к тому, чтобы снять всю одежду. Целуя Люсьена в оранжевом свете лампы, глубоко в шахте, чувствуя, как вся его душа старается обволочь ее, хотя он просто обхватил ее руками, как слезы льются у него из самого сердца, и теперь оба их лица мокры от них и скользки, а дыхание и тепло у них теперь одни на двоих, и миг этот — остановлен, но не каким-то волшебством, а только лишь особостью этого их объятия, в котором, кроме них, ничего нет, — она думала: «Насколько же проще задрать юбку, крикнуть „Voilà!“ — и начнутся скачки. А вот это все будет совсем не просто».