Наталия Терентьева - Училка

Я самоуверенна, но не настолько, чтобы поверить. Я знаю, что выгляжу моложе, но не на двадцать пять. А кто сказал, что я должна выглядеть на двадцать пять?

— Вы похожи… не знаю на кого. Но как будто я видел вас когда-то. Мне так сразу показалось, когда я увидел фотографию на книге. Что-то забытое. Кто-то, кого я видел во сне в юности. И никак, никогда не встречал.

— Очень красивые слова, — искренне сказала я. — Можно, я напишу их в сказке о любви? Буду сочинять следующую книжку, и там герой, нереальный, каких не бывает в жизни, встретит свою мечту и скажет ей такие слова. И не будет никакого быта. Вообще. Никаких документов, ремонта машин, проблем со здоровьем, никаких бывших любовниц и ревнивых мужей, будет просто сказка. На берегу… м-м-м… Ионического моря.

— Или Балтийского, — сказал Андрис. И глаза его смеялись, как у настоящего сказочного героя.

— Да. Чайки, ветер, холодная балтийская волна, долгий волшебный закат, и два героя, еще молодые, абсолютно здоровые, свободные, состоявшиеся, встретят друг друга и, не разрушая ничью жизнь, не разрывая ничьи души, обретут счастье! И книжка будет иметь успех у доверчивых женщин. Может быть, даже снимут фильм.

— С удовольствием сыграю музыку к финалу, — сказал Андрис и негромко напел красивейшую мелодию.

— Ваша? — удивилась я.

— Да нет, увы, не моя. Чюрлёниса.

— Да и сюжет тоже не мой.

— А чей? — Андрис как-то незаметно встал так, что я не видела ничего, кроме его лица, глаз, губ…

Или просто это я не видела ничего, кроме него, а он стоял обычно, как и стоял?

— Сказка. Из глубины веков. На всех языках написанная. Без нее невозможно жить. Не веря в сказку. Что с тобой, именно с тобой случится так, как не может быть. Потому что жизнь жестока, природа слепа, Бога нет или ему нет дела до таких глупостей. И вообще у жизни и у сказки разные законы. Наступает утро, и волшебство заканчивается.

— Да, — задумчиво сказал Андрис, помахав Андрюшке, который что-то кричал и показывал на веранду, наверно, звал нас обедать. — Вот такое же странное чувство у меня было, когда я читал вашу книжку про Эфиопию. Я не понимал, где грань между жизнью и выдумкой. И потом еще долго ходил с этим ощущением — может быть, мы зря думаем, что эта грань четкая и осязаемая?

— Спасибо, — ответила я. — Не думаю, что я это так глубоко закладывала, когда писала.

— Да нет, просто это есть в вас. Что-то такое… Необычное и сказочное.

— Правда?

— Правда.

Как приятно. А я-то в лучшем случае чувствую себя Мэри Поппинс, когда раздаю команды — кому причесать бороду, кому оставить в покое шатающийся зуб, кому внимательно проверять, застегнуты ли штаны. Хотя ведь она и есть самая настоящая волшебница — строгая и загадочная Мэри Поппинс…

— Как у Мэри Поппинс? — спросила я.

— Нет! — засмеялся Андрис и как-то ненароком взял меня за плечо. — Другая сказка…

Может, мне тоже распустить волосы, и он зароется лицом в мои каштановые полукудри?

Я отступила на шаг. Конечно, во мне есть здравая доля цинизма, моя жизнь с Игоряшей и многолетний вынужденный компромисс воспитали меня в определенной жесткости… Я в своих мыслях уже второй раз за пару минут ставлю сопливые три точки? Далеко не уедешь с тремя точками. Придется определиться, какой бы сказочной ни казалась эта минута.

— Андрис, — постаралась собраться я, не отводя глаз от лица, которое хотелось целовать. Это — выше меня. Но я его — это нечто загадочное и необъяснимое — обойду, поскольку преодолеть не могу. — Андрис. Это очень глупо. Но я должна спросить…

— Не надо, — сказал Андрис. — Пойдемте обедать. Мне скоро уезжать. У меня сегодня концерт. В Вильнюсе.

— В Вильнюсе?!

— Ну да. Через три часа самолет. В восемь концерт. Ночью я лечу в Вену. Потом в Амстердам.

— И вы… вы играли в пионербол с детьми и с Андрюшкой?

— И с вами, Аня.

Андрис каким-то неуловимым жестом взял меня под руку, я не знала, как к этому отнестись. Решила не относиться никак. Просто прийти с ним под руку на веранду, где уже колотили ложками по столу голодные и перевозбужденные мальчики, а Евгения Сергеевна разливала по тарелкам свой традиционный, очень вкусный фасолевый суп.

— Анжей полетит с вами?

Зачем я это спросила?

— Нет, он останется здесь, — сказал Андрис и слишком долго, что-то договаривая взглядом, смотрел на меня.

Останется здесь? С белокурой бестией? В волосы которой так приятно зарываться лицом? «Остановись», — сказала я самой себе. Это унизительно. Всё узнаешь в свое время. Тем более можно просто спросить.

— Один?

— Нет, с няней. Он учится и здесь, и в Риге. Пока так, вынужденно, потому что я подписал контракт и работаю здесь в Большом театре на одном спектакле, несколько раз в месяц. И еще репетирую. Но пока все непонятно и сложно. И там, дома, не могу все оставить, и здесь уже как-то пустил корни.

Я не стала уточнять, какие корни. Будем считать, что он имеет в виду свой новый дом, постановку в Большом и… новых друзей, скажем так.

— Вот, вас встретил, — договорил Андрис, приятно улыбаясь. — Ученики здесь у меня есть. Даже лауреатами некоторые сейчас стали, на международном конкурсе. Девочка одна — просто моя надежда. Я еще преподаю в Консерватории. Курс веду. Раньше не думал, что вкладывать в кого-то — тоже творчество. Не знаю, насколько хватит сил. Но хочется всё успеть.

— А я работаю в школе, — сказала я. — Какой-то несопоставимый масштаб.

— Почему? — искренне удивился Андрис. — У вас же в руках человеческие судьбы, много судеб, каждый день вы можете что-то изменить, хотя бы чуть-чуть, в каждом из них. Что-то убить, или привить, или открыть им что-то. Очень страшная и ответственная профессия. Столько симпатий, антипатий, эмоций, всё так субъективно, всё через себя, как в творчестве.

Я посмотрела на известного дирижера. Он смеется надо мной и моей профессией? Да нет, вроде говорит серьезно. Но я совсем его не знаю. Чувствую, но не знаю. Тем более то, что я чувствую, может быть совершенно иным. Я чувствую не его, а свое непреодолимое, трудно объяснимое — нет, не влечение, это было бы слишком просто. Совпадение с его волной, так, наверное. Я почувствовала это совпадение с самой первой минуты, когда он вошел к нам «мастером»-разведчиком в дорогих ботинках и английском пальто и попросил отвертку. Когда стояла рядом с ним, слушала, как он напевает что-то невероятно сложное и необычное, смотрела, как он длинными прекрасными пальцами не очень ловко держит мою старую отвертку, как поглядывает на меня при этом… Какими глазами? Как сказать, чтобы не впасть в банальнейший маразм влюбленной женщины?

Никак, если не хочу впасть в маразм, угодить в зависимость, потерять себя, никак — просто поглядывал. И сейчас поглядывает. И я теряю себя, теряю, начинаю беспричинно смеяться, вскидывать волосы, пропускаю мимо ушей настойчивые призывы Никитоса, не обращаю внимание на то, что Настя ничего не ест, смеется с Анжеем, забыв про еду, сама все смеюсь и смеюсь, говорю ахинею, шучу, слушаю Андриса, не слыша слов, слыша только голос, который наполняет и наполняет меня светом, музыкой, жизнью, обещаниями, несказанными обещаниями, трудно выполнимыми обещаниями…