Томас Эспедал - Вопреки искусству

Мне нужно было убить кошку. Собаки практически разорвали ее, но не убили. Это они оставили мне. С тех пор как Агнета заболела и я переехал в этот дом, я поддерживал в кошке жизнь. Глядя на кошку, я всегда вспоминал Агнету. Это она, умирающая, лежала сейчас передо мной на траве.

Она лежала на траве и умирала. Ведь она говорила, что ее рвали на части — ее собственные родители и мужчины, жизнь рвала и терзала ее — и в конце концов разорвала в клочки. Она же говорила, что мы сломали ее, мы, ее самые близкие, мы делали ее жизнь невыносимой, так она говорила. Мы создавали все новые и новые сложности, никак ее жизнь не облегчая, и она становилась все сложнее, а под конец сделалась невыносимой. Мы, ее самые близкие люди, ее родители и мужчины, мы не помогли ей, не смогли облегчить ее жизнь, мы разорвали ее в клочки, словно собаки. Так она говорила. Каждый раз, когда кошка попадалась мне на глаза, я вспоминал Агнету. Кошка — это то, что осталось от нее, бывало, я думал, что кошка и есть Агнета: кошка появлялась в дверях, и я называл ее Агнетой. Так оно и было. Глядя на кошку, я говорил «Агнета» и рассказывал, что теперь все будет хорошо, мы справимся, я и две ее дочери справимся. Кошка входила в комнату и смотрела на меня. А я рассказывал, как тяжело жить одному с двумя девочками. «И дом тут непростой, — говорил я, — здесь полно сквозняков и холодно, это скорее не дом, а домишко, избушка в лесу, далеко от города, на острове. Все как ты хотела». Я говорил, что уже много раз чуть не бросил все это, что мне нужна помощь, «но твои близкие — твои родители и мужчины — лишь создают новые и новые сложности, твои родители и мужчины делают мою жизнь совершенно невыносимой», жаловался я кошке. Бывало, я выходил из себя и злился на кошку, прогонял ее, винил во всех постигших меня неудачах, в том, что попал в подобное положение. Я плохо обращался с кошкой. Может, я виноват в том, что она не выдержала и умерла? В том, что ее разорвали собаки? Собаки не убили ее, это пришлось сделать мне, и днем позже того, как я добил ее и зарыл в саду за сараем, я принял решение переехать.

Но куда нам податься? Переезжать нам было некуда, а денег с грехом пополам хватало на жизнь. Я изо всех сил старался это скрыть от соседей и от моей дочери, но жили мы на грани нищеты, возможно, мы и были нищими. Писательством я зарабатывал деньги. И если начистоту, то нигде мне не работалось так хорошо, как в доме на острове Аскэй. Мы нуждались в деньгах, поэтому дни мои разбивались на рабочие часы, а недели — на рабочие дни: я смотрел на писательство как на неизбежную работу. У меня имелся четкий рабочий график. И у меня было рабочее место. Я работал. Как работали мой отец и его отец. Мы работали, чтобы победить нищету, этот бич нашей семьи, эту постоянную тревогу, что не хватит денег на прокорм семьи. Она передавалась по наследству, мы были и оставались семьей рабочих, мы работали ради денег, и я писал так, будто вкалывал на фабрике.

День выглядит так:

Белое.

Крокусы. Лилии. Подснежники. Сигареты. Солнце. Что-то темное.

Уже с утра пораньше, когда вокруг яркий свет, — что-то темное. И оно не исчезает.

Что-то злое. Мрачное. Оно появляется, а потом прячется. Белое.

Что-то темное. Днем. И ночью вновь что-то белое.

Что-то пугающе белое ночью.

И днем вновь что-то темное.

Оно безымянное, поэтому названия липнут к нему.

Появляются названия. Светлый легкий туман. А потом, постепенно, — голубоватый чуть. Холодный порыв ветра и серебряно-голубой тон на оконном стекле. Морозные цветы. Солнце. Сначала светлая золотисто-белая полоска, а потом свет растекается будто пламя. Оранжевый, теплый. И все предметы вновь обретают очертания, и кровать становится кроватью. А деревья — деревьями, цветы — цветами, лица исчезают, и дом превращается в дом, его комнаты заселяются, я узнаю их, имена возвращаются.

То, что ни во что не превращается, причиняет боль.

То, что ни во что не превращается. Оно не исчезает.

Не следует долго жить в одиночестве. Не следует долго лежать вот так, в темноте, обхватив себя руками. Наступает утро. Имена возвращаются, и начинается день. Он начинается первым предложением: не следует слишком долго лежать вот так, без возраста, без имени.

Расцветают краски. Они ослепляют; белое на голубом, белое на сером, белое в цветах и деревьях, темное в ветвях и распускающихся листьях. Сначала появляются твердые зеленые шарики, она разворачиваются и становятся листьями, но у самого их основания что-то темное. Жесткое. Почти невидимое, скрытое и бесцветное, но это сердцевина, то, на что все наворачивается и в самом центре цветка, и в сердцевине дня, когда он закручивается вокруг новым слоем, словно лист или свет, когда он ложится на темноту похожими на листья всполохами, а потом сердцевина раскрывается и превращается в начало.

В самом начале живет что-то темное. И в окончании, в его середине, тоже темнота, твердая и неизменная.

Ее имя исчезло, но я по-прежнему слышу его.

Первые звуки, безумство птиц, обретают во сне форму, светлый, подернутый дымкой, замерший сон, словно картина, или лицо, или паутина, и там, в центре сна, что-то темное.

Темнота в глазах, или это тельце мухи, темная перемычка между головой и телом, ее прозрачные сетчатые крылья, трепещущие в паутине, жужжание — металлический неживой гул, он становится громче, резче, настырнее, а потом наступает тишина.

Отбойный молоток, сверло, впивающееся в каменную спину. Сперва в камне появляется трещина, она становится все шире и шире, глубокая рана в спине, камень раскалывается надвое, дробится на более мелкие кусочки, они рассыпаются по траве будто останки какой-то гигантской туши, мясо и требуха, сердце, легкие, глотка, голова, мухи вьются над теплыми останками животных или человека, над чем-то, гнившим в земле, и сверло, которое с силой вдавливали в стену, поднимают в воздух, оно крутится вхолостую, отбойный молоток выключают, и он замолкает одновременно с мухой.

Строительная площадка на склоне к северу от дома, всего в двух шагах, недалеко от моря. Там строят детский сад. Шум со стройки порождает желание работать. Желание разрушать. Это шум детских голосов.

его ждешь его всегда ждешь будто несчастья или наказания, лежишь в постели в ожидании ужасных детских криков невыносимых криков в них прошлое сливается с будущим.

Дети, они невыносимы.

Необходимо поддерживать определенные системы. Дети нужны, они необходимы. Деятельность. Она должна, она будет продолжаться, такова необходимость.

Звук необходимости, я не выношу его.

Семь часов. Утро. Мне уже ясно, каким будет день: родители оставляют детей. Они отдают ребенка индустрии детства. Такова необходимость.