Томас Эспедал - Вопреки искусству

Я слышу, как она просыпается в соседней комнате, детской. Две кровати, и ни одного ребенка, она уже подросток, старше своего возраста, ее младшая сестра уехала из дома. Все изменилось, но комната осталась прежней, те же белые стены, фотографии лошадей, письменный стол и лампа, новая одежда, какие-то новые запахи, немного косметики, спрятанной под кроватью и прикрытой книжками, карманное зеркальце. Новое лицо конечно же, маска, маска подростка, который говорит: «Все в порядке, у меня все отлично», хотя на самом деле порядка нет и все не так уж и отлично, однако маска успокаивает, при всей своей тревожной яркости она внушает надежду.

Новый возраст, новое тело, но комната не изменилась, она прежняя, она держится, зацепившись за что-то из прошлого, что тоже в свою очередь должно было бы измениться, но она висит словно в воздухе, связанная с остальным домом тонюсенькими ниточками, она крепится к тому, чего уже нет.

Она просыпается за стеной. Начинается день. Я счастлив, что мне никуда не надо идти.

Стоит ей выйти за порог, в школу, я сажусь и принимаюсь ждать, когда она вернется домой. Я жду, когда она вернется домой; однажды она позвонит и скажет, что переночует у подружки; однажды она позвонит и скажет, что останется у друга; однажды она позвонит и скажет, что переезжает в город, что переезжает в другой город; я жду этого.

Я жду, что меня покинут. Однажды раздастся звонок, и она скажет, что переезжает в другую страну, скорее всего, видеться мы будем не часто, наверное, все реже и реже, скорее всего, нет, она не знает когда, может, на Рождество, может, на Новый год, а может, и нет. «Летом», — скажет она.

Я жду лета.

Я жду ее, почему ее до сих пор нет, уроки закончились в половине третьего, а сейчас почти четыре, обед готов, куда она запропастилась? Однажды она не вернется. Но сегодня возвращается, она опоздала, потому что заболталась с Оскаром, простояла почти час на остановке. О чем они с ним разговаривают?

О чем они думают, чем занимаются? Через два-три года я останусь ни с чем и ни при чем.

Я готовлю себя к одиночеству.

Утреннее солнце согревает деревянные стены дома. Белого дома. Белой кровати. Я жду, когда родится первое предложение: «А потом все вдруг залил белый свет и спрятал нас».

Она исчезает в этой белизне. Будто мама, которая исчезала когда хотела. Прозрачное небытие. Что-то белое посреди всеобщей белизны. Что-то злое. Зло, таящееся в видимом. Оно не исчезает.

Что-то белое в ярком утреннем свете. Ты видишь его, а потом оно вновь невидимо.

Что-то ужасающе белое днем. И ночью.

Белый образ матери. До боли прозрачный.

Она не исчезает.

Никогда

Не исчезает,

пока несуществующее причиняет зло.

Она причиняет зло, эта добрая мать, которой нет

и не было,

когда она была здесь.

День выглядит так:

Белое.

Рододендроны. Боярышник. Сирень. Сигареты. Солнце. Что-то темное.

Повтор дня вчерашнего и дня завтрашнего. Что-то темное днем. И завтра — вновь. Что-то темное.

Оно не исчезает.

Я просыпаюсь и вижу возле своей головы чью-то руку. Этой руке уже много лет, кожа на ней сморщилась и обвисла, рука словно отвергла эту кожу, она уже принадлежит не телу, а времени, чему-то грядущему. Чья это рука? В полусне я разглядываю ее, желтоватую с коричневыми пятнышками и тонкими темными морщинками или бороздками. Они опутывают руку, словно ночью кто-то пробрался сюда и острейшим скальпелем исполосовал кожу, оставив почти незаметные линии. И я вдруг замечаю, что линии эти складываются в одно-единственное слово.

Эта могла быть рука бабушки. Или мамы, но тогда выходит, что мама меня уже взрослого держит на руках, но такого никогда не было и быть не могло, однако же я узнаю материнскую руку.

Или это моя собственная рука, или же рука моей матери, живущая в моей руке, она, наверное, вселилась туда ночью.

А может, я перенял ее движения. Я прижимаюсь щекой к этой руке, так она прижимала руку к щеке, своей или моей.

А может, это совсем чужая рука? И я лежу возле чужой стареющей женщины.

В обвисшей коже я читаю слово «старость».

Рука любви? Когда человек ночью обнимает сам себя.

Моя рука. Она принадлежит моей матери.

Моя мама работала секретарем. Большую часть своей сознательной жизни она просидела за пишущей машинкой.

Первая пишущая машинка досталась мне от нее.

А уже спустя несколько лет руки матери стали моими руками, ее рука вселилась в мою руку. Я пишу ее руками, у меня ее движения, и работа у нас одинаковая: мы производим слова и предложения.

Мы сидим за пишущей машинкой. Час за часом. День за днем. Год за годом. Наше слегка полноватое тело склоняется над машинкой, а голова будто висит меж плеч, наша спина распрямляется и не желает поворачиваться, не хочет, чтобы ее тревожили, и замирает в одном и том же положении. Мы сидим спиной к двери.

Мы работаем. Вся она не умрет, я по-своему не даю, сажусь как она, стучу по клавишам, выбивая на белой бумаге черные буквы, заполняя листы словами и предложениями. Потом я закуриваю. Зажав сигарету между указательным и средним пальцем, я приподнимаю голову и готовлюсь сжать губами белый цилиндрик, быстро темнеющий с одного края, темное колечко пепла опускается все ниже по бумажной оболочке, и с каждым вдохом, с каждой затяжкой мы вдыхаем это черное.

Я по-своему унаследовал у нее и смерть, мы одинаково курим, одинаково пишем, правой рукой делая заметки, и зажимаем сигарету во рту, когда перепечатываем заметки на белый лист, бегая обеими руками по клавишам.

Проснувшись, я понимаю, что рука моя постарела, она лежит под головой; ночью я прижимал ее к щеке, и от этого я вспоминаю маму, я очень ясно вижу ее, она лежит возле меня, как не лежала никогда, она лежит рядом и гладит меня по щеке. Мне ужасно ее не хватает.

Появляются названия. Появляются краски. Звуки, запахи. Начавшись, день возрождает день вчерашний и предсказывает завтрашний. Совершенно обычный день. Хороший. Рабочий. Безупречный. День, похожий на все остальные дни, он вольется в череду будней, он ничем от них не отличается. Идти мне никуда не надо. Я весь день просижу за письменной машинкой. Четверг, двенадцатое апреля. Сегодня я буду писать о маме.

Проведя последние военные месяцы у родственников в Сандефьорде, на хуторе во Фьалере, Эйвинд Эспедал Ольсен вернулся на улицу Микаэля Крона. Домой приехал выросший, окрепший и загоревший мальчик, который мечтал лишь о том, как бы побыстрее уехать из дома. Подальше от тесной квартирки и от улицы, длинной серой улицы в рабочем районе, где по обеим сторонам выстроились серые дома. Жить там ему не хотелось. После школы он все чаще и чаще отправлялся в город — шел по площади Дании, проходил через Новый парк, мимо церкви Святого Иоанна и по лестнице спускался к центру. Он бродил по улицам, вверх и вниз по холмам, заглядывая в окна магазинов, останавливаясь возле гостиниц и кондитерских и рассматривая девушек. Ему нравилось бродить по городу. Он заходил на рынок и смотрел, как мальчишки продают рыбу. Они были его ровесники, но работали. Ему хотелось работать. Хотелось уехать. Дважды в неделю он занимался боксом в клубе «Бьоргвин», в спортзале в центре города. В раздевалке стояли железные шкафчики и лавки в ряд. За Эйвиндом был закреплен собственный шкаф. В некоторых шкафчиках висели фотографии знаменитых боксеров, в других — голых девиц. Эйвинд оделся: гетры, шорты, майка. Он обмотал запястья эластичной лентой, завязал потуже шнурки на ботинках, положил в пакет капу и боксерские перчатки, пакет он взял с собой в зал. Он прыгал через скакалку, махал руками и делал приседания, разогревался. Двигался гуськом с другими по залу, тренируя выпады и удары, наскакивал и бил. Он боксировал с тенью. С грушей. Бил по тренерской открытой перчатке, боксировал в паре со сменой партнера, участвовал в боях в переполненном зале. Дважды в неделю. По выходным проводились соревнования — дома и в других городах, он дрался с противниками из Трондхейма и Ставангера, из Осло и городов поменьше. Он дрался с русскими и финнами, шведами, немцами и англичанами, мальчишками с улиц, подобных той, на которой вырос сам, из семей, похожих на нашу, рабочую семью, ребята из этих семей дрались с другими такими же мальчишками. На улице возле спортзала стояли девочки, они следили за матчами в окно и дожидались, когда боксеры будут расходиться. Некоторые мальчишки проходили мимо, а некоторые останавливались поболтать. Пококетничать. Одну из девочек Эйвинд отметил — она одевалась не так, как остальные, вела себя по-другому, казалась высокомерной и заносчивой. Эйвинд думал, что иметь с такой дело несладко. Она всегда была дорого одета, и стиль у нее был особый, а волосы коротко подстрижены. Разговаривала она немного свысока, снисходительно, будто слишком хороша для этого места и ей не пристало стоять тут, возле спортзала. Зачем же она тогда приходит сюда? Зачем толчется рядом с девочками, на которых так не похожа? Может, она из хорошей, богатой семьи — тогда почему она приходит к спортзалу и дожидается боксеров? Однажды она расскажет ему, что приходила к спортзалу, потому что родители ей это запрещали. Они не разрешали ей приближаться к девочкам, рядом с которыми она там стояла. Они много чего еще запрещали. «Я курю, потому что мне нельзя курить, а здесь я стою, потому что родители разрешают мне дружить лишь с теми девочками, с которыми мне скучно. И я стараюсь нарушать побольше запретов. Например, мне наверняка запретили бы стоять тут и разговаривать с тобой», — сказала она. Они вместе вышли из спортклуба и направились к центру. «И ты сейчас идешь со мной, потому что тебе нельзя?» — спросил он. «Даже не знаю, почему я вообще с тобой иду, — ответила она. — Хочешь, покажу тебе, где я живу? Я всегда прихожу домой на полчаса позже чем положено. Вот наша дверь, видишь — она заперта, а ключа от нее у меня нет. Мне не дают ключа от собственного дома. Моя мама говорит, что никогда не станет такой, как ее мать, а на самом деле она стала точь-в-точь такая. А может, даже и строже, — девочка закатила глаза. — А ВОТ Я УЖ ТОЧНО НИКОГДА НЕ СТАНУ как моя мать! — заявила она. — Я никогда не стану повторять тех ошибок, которые допустила она, и ее мать, и другие матери. Ни за что не буду обращаться с моей дочкой или сыном так, как она со мной!» Он кивнул. Он пожал плечами. Они стояли возле дома 7 по Рыночной улице. Она жила прямо в центре, на седьмом этаже, из ее квартиры был виден весь город. Он прочитал имена на табличке. Ее фамилия Юханнессен. Она нажала на кнопку звонка. На табличке было написано: «Агота и Эрлинг Юханнессен». «Сейчас спустится мать, — сказала она, — ты лучше иди».