Джеми Аттенберг - Мидлштейны

Эмили презрительно фыркнула. Этот смешок вошел у нее в привычку совсем недавно, однако с годами будет получаться все выразительнее. И все-таки она покорно встала и направилась в туалет через пустой, но очень милый ресторанчик с деревянными столами под старину и стеклянными баночками, в которых плавали розовые цветы. Она прошла мимо кухни, откуда звучал джаз, и задумалась, что же это за место, непохожее ни на какие другие.

В туалете с красными стенами был полумрак и пахло лавандой. Эмили включила горячую воду, ополоснула здоровую руку, потерла пальцы на другой, затем лицо и шею. Вода капала на грудь. Еще мыла. Эмили задрала футболку и стала тереть под мышками. Иногда она почему-то никак не могла остановиться.

Как оказалось, к этому ее приучила мать. Эмили обнаружит причину студенткой, в Нью-Йорке, где будет изучать киноискусство. Ее однокурсница и соседка по комнате, Агнес из Барселоны, спросит, почему Эмили так часто моется, и та, не думая, скажет:

— Мужчинам нравятся чистенькие. — А потом спохватится: — Вот ужас, я говорю совсем как мама.

И подруга ответит:

— Кстати, твоя мама не так уж права.

Позже Агнес притащит Эмили на вечеринку в одну бруклинскую квартиру на набережной. Взявшись за руки, они будут стоять на крыше среди таких же молодых и счастливых гостей, курить, пить, улыбаться, чувствовать себя невероятно сексуальными, смотреть на сверкающий огнями город, что простирается вдалеке, и удивляться тому, как он огромен. Они попробуют угадать, где какой мост, и спутают Манхэттенский с Бруклинским. Бородатый парень будет играть на аккордеоне, и все девушки — кроме тех, кто предпочитает девушек, — захотят с ним переспать. Эмили вспомнит, что здесь давным-давно жила ее тетя. Она рассказывала, какой это шумный и грязный город, как она разозлилась и сбежала домой, в Чикаго, и с тех пор ни разу об этом не пожалела. «Наверное, она попала в какой-то другой Бруклин, — подумает Эмили, — потому что я не уеду отсюда ни за что».

Но в двенадцать лет важней всего то, что у тебя прямо перед носом. Например, собственное лицо в зеркале: глаза — точно такие же, как у бабушки и тети. Струнки родства потянули девочку обратно, в зал, где Робин и Эди, наверное, обсуждают великие и важные истины, которые пригодятся во взрослой жизни. Когда Эмили подошла к столу, тетя положила в сумку одну из папок.

— Что в ней? — настороженно спросила племянница.

— Да так, всякие бумаги, — ответила бабушка с непроницаемым видом.

— У вас тут что, какая-то семейная тайна? Ой, как страшно.

— Слишком ты у нас умная, — сказала Робин.

— Интересно, откуда это в ней, — улыбнулась Эди. — Что ты хочешь съесть?

Она протянула внучке меню.

— Я буду только пельмени с креветками.

— Это очень хороший ресторан, — заметила бабушка. — Попробуй другие блюда.

— Зачем, если я не хочу?

— Для опыта.

«Я погляжу, тебе этот опыт очень помог», — подумала Эмили и покраснела, упрекая себя за жестокие слова, пусть даже невысказанные.

Тетя, должно быть, поймала ее мысли на какой-то семейной короткой волне, потому что вмешалась:

— Она же сказала, что не хочет. — Робин одним глотком допила вино, погладила папки и добавила тише: — Закажи ей пельмени.

— Да мне, вообще-то, и неважно, что есть.

— Будешь есть что хочешь.

Эмили с благодарностью посмотрела на тетю. Как хорошо, что Робин за нее вступилась! Хотя до сих пор она еще ни разу не нуждалась в защите — по крайней мере, не от бабушки. Через несколько лет тетя снова спасла племянницу, когда у той совсем испортились отношения с матерью. В доме стоял ор и крик, один раз дошло до таскания за волосы. Решено было раз в месяц, на выходные, отправлять Эмили в Чикаго, к тете и ее другу, потому что «одаренной и творческой девочке» (кстати, с неплохими способностями к математике, но этого никто не замечал) необходимо культурное развитие. Пусть походит по музеям, антикварным и книжным магазинам, кинотеатрам, где показывают экспериментальные фильмы. Кроме того, отлучки в город всем сберегали нервы — и матери, и отцу, да и самой Эмили. Она бы так и продолжала ездить к тете, если бы однажды ночью у Робин не случился нервный срыв: слишком много выпила и слишком переживала, потеряв ребенка, о котором никто, кроме Дэниела, не знал. Скорбь по ребенку, которого носила всего несколько недель, — не ребенку даже, а мысли о ребенке — терзала ее так сильно, что Робин не выдержала. Племянница испугалась: никогда не видела, чтобы кто-то рыдал так долго, всю ночь напролет, все утро. Эмили позвонила отцу, тот приехал ее забрать. «Она успокоится, и тогда можешь приезжать в любое время», — сказал, краснея, печальный Дэниел.

Однако Робин легла в больницу, потом долго посещала психолога, начала пить, перестала, снова начала и снова бросила. К тому времени, когда она успокоилась, Эмили давно уже поступила в колледж.

— Пельмени очень вкусные. — Смущенная бабушка уткнулась в меню. — С ними ты не прогадаешь.

Эди заказала несколько блюд у стильной официантки. Та, пожалуй, была ровесницей тети, но выглядела моложе из-за сиреневой пряди в волосах, высоких ботинок и кожаной мини-юбки.

— Принесите что-нибудь на свой вкус, — добавила Эди. — Хочу, чтобы внучка попробовала.

— Так это ваша внучка! — воскликнула девушка и протянула Эмили руку.

Такая радость озадачила девочку.

— Ну конечно! Вы все — прямо три капли воды.

Верно, у них были одинаковые глаза, только у самой младшей они пока не погасли.

— Познакомься, Эмили. Это Анна, — сказала бабушка.

Девочка все смотрела на пальцы официантки, точнее — на ее ногти, покрытые сиреневым лаком с блестками.

— Мы с Анной подруги, — продолжила Эди. — Ну, что же ты? Поздоровайся.

— У вас такой красивый лак, — сказала внучка, пожимая руку, и окончательно смутилась.

Ее впервые знакомили с официанткой. Эмили жила в кругу родных, одноклассников, прихожан синагоги, соседей, знакомых отца и матери, кое-каких дальних родственников. Однако с теми, кто обслуживает тебя в магазинах и ресторанах, близко не сходишься. Не потому, что ты лучше их (или они хуже тебя), а потому… Почему — она не знала. Наверное, потому что до сих пор не обращала на них внимания. Пожалуй, сегодня был первый раз.

— Он у меня с собой, — сказала Анна. — Я тебе дам попробовать.

— Какая ты славная, — улыбнулась ей Эди. — Но только после обеда.

Вскоре принесли семь блюд с разной едой и три чашки риса. Правда, Эмили было не до того, она все время посматривала то на папки, то на Робин, которая наблюдала за бабушкой. Зато Эди никого не замечала. Навалив себе в тарелку всякой всячины, она ела, ела, ела без остановки, опустив голову. В одной руке — палочки, в другой ложка, словно это какое-то состязание на скорость, только заканчивать бабушка и не думала. Казалось, она может есть вечно, все равно не наестся. «Вот как ты стала такой», — подумала Эмили. Сама она проглотила всего три пельменя. Они были вкусные, сочные, пухленькие и сладковатые, но от вида бабушки ее начинало тошнить. Робин, видимо, тоже. Не тошнило только официантку, которая с улыбкой забирала со стола пустые тарелки. Она одна ничего не знала. Эмили подумала, не стоит ли ей сказать? Ведь Анне наверняка не все равно.